Виталию двенадцать лет, и он решил: будет журналистом. Отец, уволившийся из редакции, в то время ведёт во Дворце пионеров кружок юных корреспондентов. В нём Вита – первый. Отец – неплохой наставник, но иногда в нетрезвом виде, и его выгоняют.

Негативные думы – от дневника Гусельникова, у которого такой уважаемый, такой правильный отец!

Свист локомотива. Поезд: с юга – на север; и встречный: с севера – на юг.

Сон… Будто Гусельников входит к нему в комнату и вопрошает: «Зачем вы, Виталий Андреич, читаете мой дневник?»

Уходя на работу, «амбарную книгу» – в тумбочку: уборщица глухонемая, но любопытная. Да, мало ли, автор, который не так давно обитал в этой комнате… А если Федя прав, то дело иметь с больным, с шизофреником, с ненормальным! Его телефонная реплика напряжённая, нервная.

Днём мотает километры (и пешком, и на транспорте). Берёт материал на двух заводах и деревообрабатывающей фабрике. Целый день контактирует с нормальными людьми. И не верит: ни в угробленного, ни в ожившего предшественника, ни в любовь к нему Валентины Ильиничны, ни, тем более, в то, что найдены его записи.

С холодком тревоги подходит к гостинице газовиков, будто там верхушка айсберга, ледяная глыба которого – в глубине. Эта махина может отправить на дно маленький фрегат его панацеи. Не такая и бредовая идея об их судьбах, как-то связанных.

Новые планы («планты», как он говорит с иронией) предельно краткие, хотя и нелёгкие. «Не курить, много ходить, нормально питаться». Утром – овсянка, которую научился варить; гантели куплены.

Ощущение какой-то стронутости. Будто в душе что-то «стронулось», как тут говорят, имея ввиду лёд на реке, снег на крыше. «Март пропущен, вплываем в апрель».

Он не входит в дом и бредёт, не куда глаза глядят, а в другой, невидимый мир, но дорогу обрывает тюремная ограда. В комнату, – волнуясь, будто там оживший человек.

Его возвращает к реалиям работа: двести строк – в номер, двести – в загон. Доклад по телефону Вале, мол, с утра будет материал. Она хочет поговорить. Но не пробилась через его деловую интонацию, и в трубке не дружеское «пока», а отстранённое «до завтра».

Перед сном – немного чтения. Но не детектив «Убийство на тихой улице». Хватает «амбарную книгу».

Воспоминания

Н я н ь к и. Одно моё окно выходит в цветник. Далее – тротуар, которым тянут детей в детсад.

На прогулке спрашиваю:

– Там невкусно кушают ребята? – Неприятный запах от кухни, мимо которой мы идём.

– С чего ты взял, ты же не был там?

Я недолюбливаю эту тётку. У неё мнение: меня балуют и, наверное, она хотела бы отдать меня в садик… Вряд ли у неё такая идея, но я не понимаю: ей за меня платят. Не я инициатор конфликтов. Забыв обиду, опять:

– А на обед будут «снежки»?

Этот десерт готовит домработница Таисия, украинка. «Снежки» она произносит с ударением на первом слоге. Да и с виду – снежки. Бабушка и Таисия иногда вспоминают с юмором, как бабушка нанимала Таисию, которая на рынке торговала гуся, и бабушка хотела купить, но не знала, как сготовить. Таисию пришлось «взять на пару с гусем».

– На ботву бы тебя!

– А что такое ботва?

– Вроде травы.

Немного обдумав, говорю:

– Мы поедем на дачу, и там я сам сяду на траву.

– Домино экий, сад, да ешо – дача!

– Там река!

Наша загородная усадьба вдоль берега. У мостика вода отделена сеткой. Для меня, уже умею плавать. Прошлым летом и наняли эту няньку. Зима к концу, но она треплет мне нервы.

– Улица-то генеральская, – обозревает коттеджи.

– Мой дедушка – генеррал! – И что плохого в этом? Радуюсь, к тому же, букве «р». – Улица называется «Кррасных командиров», – для неё, для тёмной.