На какое-то время каменеет в кресле с амбарной книгой на коленях:

– Прости меня, Саша Зингерфриц!

И чего у Гусельникова в дневнике какие-то воспоминания (да, они «ведут Бийкина к познанию»)! О работе, о редакции лучше бы написал!

Перевёрнута страница…

Anno…

За этим словом и число, и «август» на русском. Только слово «год» на латыни. И опять ощущение: автор глуповат. Итак, воспоминания кончились. И далее именно дневник, в котором, наверняка, информация об удельских днях, и о дне гибели, если она была!

«Kenst du Land, где небо блещет». Солнце горит над осенней тайгой, над рекой и над скалами. Я парю над землёй. Я лечу, ощущая себя жизнеспособным.

Это – Удельск?! Будто еду и лечу в один населённый пункт, а прибываю в другой. Город не имеет центра, – одна окраина.

От аэродрома – на автобусе.

– Кому в «Центр»? Выходите!

Деревянной лестницей, напоминающей корабельный трап, сброшенный в город, как в море, – на некое плато, которое и претендует на центр. Тут пятиэтажки из кирпича. А в городе много деревянных изб. Наш пострел куда-то… поспел…

Редакция (пять комнат) на первом этаже административного здания (их два, это – с колоннами).

Моего будущего шефа зовут Леонтий Фролович. Оригинальные имена. А фамилия Кочнин идеальна для того, кто нашёл некую кочку в данном болоте. Толстоват, лысоват.

– Шево надо? – шепелявость не природная, плохо вставлены зубы. – Вы к кому?

– К вам, ведь вы редактор? – выкладываю документы.

– А где Белозёркин?

– Мы поменялись.

– По-ме-ня-лись?!

– Чтоб открыть путь на ваше плато, я убил Павку Белозёркина, моего однокашника на факультете журналистики.

Редактор оглядывает багаж:

– Что за аппаратура?

– Магнитофон, пишмашинка…

– Личные?

– Личные отличные.

– А в этом чемоданчике..?

– Бумаги, блокноты. «Дипломат», кейс, а по имени одного американского супермена – «Джеймс Бонд».

– А-а, супермен…

– И пиджак личный…

– Ну, да. Хороша экипировка.

Он перебирает вырезки с моими материалами:

– О пианистке – нормально… О спектакле – ни-че-го… А у нас будешь про назём да про навоз, – на «ты».

– На-зём?

– А тоже навоз.

– Мне обещали именно в производственно-хозяйственный! Я в отделе культуры работать не буду.

– …сельскохозяйственный.

– «Нет пределов познанию и любое знание постижимо для пытливого ума».

– С этим согласен. С жильём у нас худО! – нажимая на «о» – Белозёркин – местный, сын главного лесничего. Придётся тебя домой к себе весть. Гостиницы нет путём…

– Путём?..

– Только непутёвая…

– Не имеет значения.

– И там у тебя жилья нет?!

– Кое-какое.

– Плохое?

– Никакое.

– Ни туалета, ни ванной?

– О, мне бы ваши понятия…

– Там у тебя родной город, а ты явился да ещё говоришь загадками.

– Но ведь я к вам «пришёл к своим, что ж не принимаете»?

– Да нет, принимаем, направление-то есть.

– Решил я с круга сойти. Судьбой одно дано, но я опровергаю идиому: «Не властны мы в судьбе своей».

– Романтик!

– Нет. Романтика – удел юных.

Он опять – в документ:

– В двадцать два всем кажется, что юность позади…

– Двадцать три мне стукнуло третьего августа. Вот так «страна Гергесинская!» И что ж теперь? Отряхнуть прах с моих чемоданов – и обратно в АН?

– Кочнин терпелив, как лошадь, – комментарий Бийкина. – Тоже мне мессия! Я бы показал ему «страну Гергесинскую», но, главное, Содом и Гоморру.

Вызывает подмогу – чету Муратовых. Их портреты.

Всеволод Акбулатович – упакованное в синтетику изделие среднего формата. Немнущийся, но гнущийся, будто резиновый. Голова напоминает старинную укладку бриолином, брови лоснятся, угольные гляделки горят.

Жена Муратова. Валентина Ильинична. Старовата, но велит звать Валей. Её портрет. Глаза распахнуты. Широкий лоб. Светлые волосы – туго на затылке. Лицо бледное, не как у её желтокожего супруга. Она умней его, но при этом рядом с ним, как Дездемона, тонкая и хрупкая. В кольцах камушки по килограмму. Вот бы пощёчину внешней стороной такой ручонки!