Последовала долгая унылая пауза.

– Мы начали проходить ствол, – пробормотал наконец Фландерз. – Прошли уже добрые сорок футов. Портативный щит стоит в рабочем положении. Мы решили, что запустим тебя в ствол вместе с кислородным оборудованием, а потом закупорим нижний конец, чтобы заглушить вибрации и шум.

– А я, – продолжил Николас, – засяду в стволе и буду копать дальше, пока не выйду на поверхность. Ну и сколько же, вы думаете, я там проваландаюсь с ручным буром, без серьезной техники?

Опять последовала долгая пауза, а затем кто-то из комитетчиков виновато промямлил:

– Двое суток. Мы уже заготовили пищу и воду, даже достали автономный космический скафандр, из тех, для Марса. Поглощение влаги, отходов организма, все как полагается. И это всяко уж лучше, чем подниматься по тому стволу, у выхода из которого ошиваются оловяшки.

– А тут внизу будет Нанс, – добавил Николас.

– Нанс будет разнимать драку на…

– Хорошо, я пойду.

Комитетчики, явно не ожидавшие такого быстрого согласия, удивленно на него воззрились.

Рита тихо, обреченно всхлипнула.

– Это все же лучше, чем быть взорванным, – повернулся к ней Николас. – Они ведь это вполне серьезно. – Он указал на маленький плоский предмет в руках Йоргенсона.

«Ipse dixit[9], – сказал он себе, – есть такое иностранное выражение. Утверждение сделанное, но не проверенное. И в данном случае мне не хочется его проверять – эта штука может натворить такого, что удивится даже наш политком, комиссар Нанс».

Он встал и ушел в ванную – и заперся на защелку. Чтобы хотя бы пару минут его никто не тревожил. Чтобы быть просто биохимическим организмом, а не президентом подземного асептичного коммунального жилого бака «Том Микс» в ремен Третьей мировой войны, основанного в июне две тысячи десятого года после Рождества Христова. Долгие, долгие годы, хрен знает сколько времени после Христа.

«Что мне нужно бы сделать, – подумал он, – так это вернуться не с искусственным органом, а с пузырной чумой на вас всех. Чтобы всех вас до последнего».

Он даже сам удивился собственной злобе, но все это было напускным, от страха и горечи. «Потому что, – думал он, пуская горячую воду и начиная бриться, – я действительно перепуган. Я не хочу запираться на двое суток в этом стволе, ежеминутно ожидая услышать, как снизу начинает пробиваться Нанс, или наткнуться по выходе на отряд броузовских оловяшек, услышавших снизу звук бура, а если даже не это, то оказаться среди радиоактивных развалин в самом пекле войны. Окунуться в чумную смерть, от которой мы бежали, спрятались. Я не хочу подниматься на поверхность за какой бы то ни было необходимостью».

И он презирал себя за такие мысли, ему было противно смотреть на свое отражение в зеркале. Даже не просто противно, он не мог на него смотреть. А бриться было надо. Тогда он открыл дверь ванной, выходящую в сторону Стью, и крикнул:

– Послушай, ты не дашь мне электробритву?

– Не вопрос, – сказал Стью, подавая ему бритву.

– В чем дело, Ник? – спросила Иди с тревогой и необычным для нее состраданием. – Господи, ты выглядишь просто ужасно.

– Я и есть ужасный, – сказал Николас, а затем сел на краешек ванной и начал бриться. – Заставить меня сделать что-нибудь хорошее можно исключительно силой.

Николасу не хотелось об этом говорить, дальше он брился в мрачном молчании.

Над полями и лугами, над высокими горами, над лесами Северной Америки, где лишь изредка встречались кучки домов, чьи-то поместья, разбросанные в самых неожиданных местах, флаппер Джозефа Адамса летел с Тихоокеанского побережья, из поместья, где Адамс был полноправным доминусом, в Нью-Йорк, в Агентство, где он был лишь одним из многих янсеров. Наступал понедельник, рабочий день, о котором он так страстно мечтал. Соседнее с ним сиденье занимал портфель с золотой монограммой «Дж. У. А.», в котором лежала от руки написанная речь. На заднем сиденье теснились четверо оловяшек из его личной свиты.