Отдавая холодный металлический шарик, Иваненко с удивлением подумал, что для следователя эта ситуация, как раз напротив, выражает привычный порядок. Так, при столкновении двух разнонаправленных жизненных векторов, воплощение идеала одного неизбежно предполагает нарушение идеала другого…

По такой-то погоде – вещь вполне закономерная.

Свинцовое небо едва удерживалось от дождя, словно всматриваясь в бесчисленные точки аэромобилей-прыгунов, хаотично сновавших под низкими тучами. Мрачный сырой мегаполис проплывал внизу вереницами стеклобетонных башен, разбавленных красно-желтыми кляксами деревьев, осыпающих на асфальт последние листья. Но в салоне прыгуна было сухо, тепло и светло, и накрытый промозглой осенью город за окном совсем не занимал следователя – Павел Карев читал текст с экрана миникомпьютера-планшета.

Огромные абзацы, отягощенные научной терминологией, списки, цитаты, сноски, гиперссылки… Ко всему прочему госпожа Феклина явно не была мастером словесности – читать ее материалы выходило с трудом. Но чем больше перед мысленным взором следователя вырисовывалось то самое дело жизни подследственной, тем сильнее крепло ощущение, что именно здесь прячется весьма перспективный задел.

Неделя стандартных поисков с опросом свидетелей не дала ничего выдающегося. Пожилая и одинокая учительница истории особыми добродетелями не блистала, жила замкнуто, с сыном и его семьей не общалась, с единственной подругой встречалась не чаще двух раз в год, ученики ее не любили, коллеги по школе считали сухой и нелюдимой, впрочем, ценили за аккуратность и обязательность.

Вот и вышла загвоздка: добрые дела совершаются всегда по отношению к кому-то, а где их взять, если подследственная, считай, ни с кем не контактировала? Пришлось запросить ордер и познакомиться с завещанием. И, кажется, не зря. Но точно определить это можно лишь после консультации со специалистом.

Со специалистом удалось встретиться три дня спустя. Профессор Аркадий Петрович Радужный оказался человеком внушительной комплекции. Жесткая, аккуратно подстриженная борода и цепкий взгляд придавали ему разительное сходство с ликами светил науки, чьи портреты украшали стены его просторного кабинета в Институте истории. Тепло приняв следователя, он уселся в кресло, с почтением взял стопку привезенных распечаток, но, едва скользнув взглядом по титульному листу, отбросил их на стол.

– Ах, Ольга Федоровна, – с грустной улыбкой молвил профессор. – Как же, как же… Наслышан. И даже как-то лично имел случай беседовать. Одиозная личность. Притча во языцех, так сказать.

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Карев из гостевого кресла.

– Разумеется, ее, скажем так, своеобразные идеи, а также то невероятное упорство, безусловно, достойное лучшего применения, с которым она свои, так сказать, идеи пыталась навязать научному сообществу и параллельно с этим популяризировать…

Павел мысленно оценил умение профессора под напыщенным многословием скрывать неопределенность ответа и решил прояснить:

– Эти идеи как-то связаны с темой ее диссертации?

– Скажем так, они выросли из нее. Кандидатскую работу Ольга Федоровна защищала… – Радужный глянул на стопку листов. – Еще в 2187 году. Насколько я слышал, сама работа касалась вполне конкретного эпизода Второй мировой войны ХХ века, и хотя уже тогда имели место некоторые тенденциозные моменты, все же она пока не выходила за рамки академической традиции… Ох, Лидочка, благодарствую! – Последняя реплика относилась к некрасивой носатой девушке, что внесла в кабинет подносик с японским чайником, чашками, сахарницей и блюдцем печенья.