Когда плёнка прокрутилась до того момента, где он прячет деньги в продухе, голова заработала живее и это воспоминание родило новый страх. Он нарастал лавинообразно, становясь зудящим и липким.

Навязчивая сверлящая мысль о том, что кто-то может найти его деньги, действовала на него угнетающе. Робко высовывающий «нос» утешительный довод, что вряд ли кому-то придёт в голову заглядывать в вентиляционное отверстие дома зимой в такой холод, вяло пытался бороться с многозначительно пожимающей плечами мыслью-разрушительницей «всяко в жизни бывает». У этого шаткого довода шансов на победу не было, а страх усиливался и усиливался, парализуя волю.

Решение могло быть единственным, оно было на поверхности: не теряя времени ехать и проверить тайник. Снежный ком страха за судьбу свалившихся на него денег, обещавших стать залогом долгой и благополучной жизни, покатился по спуску, набирая скорость, обрастая в размере, требуя немедленных действий. Но раньше этого требовалось заправиться спасительным «топливом». Пора было «поправиться»: уже подступала суетливая нервозность, правый бок напоминал о себе болезненно пульсирующей болью, жадный и беспощадный демон, владеющий его телом и помыслами, требовал подпитки.

Максим скинул с себя прожжённое в нескольких местах шерстяное одеяло на пол и встал с просевшего дивана. На него он вчера свалился в джинсах, носках и рубашке. Пакетики героина и деньги лежали в её нагрудном кармане.

Дверь второй комнаты была приоткрыта, он заглянул в неё. Горел свет, тихо бормотал телевизор Эдик и Лана лежали в кровати. Эдик стянул одеяло на себя, голая Лана лежала на боку, свернувшись калачиком, и иногда поскуливала, как маленькая собачонка. Он постоял немного, разглядывая впалые сероватые ягодицы Ланы и с безотчётно прилившей злобой и отвращением процедил сквозь зубы: «Долбанные кролики, халявщики, видеть вас не могу! В головах две, нет – три мысли: уколоться, трахнуться и пожрать. Как же вы, твари, мне надоели!»

Он прошёл в туалет. Мочился долго, задумчиво наблюдая за пульсирующей слабой струйкой. Процесс происходил болезненно: старый не залеченный уретрит напоминал о себе. Неожиданно он конвульсивно дёрнулся и резко обернулся: ему почудилось, что за его спиной кто-то стоит и сопит. Но никого за спиной не было, сердце билось с перебоями, рот пересох, ныло колено, правый бок моментами прошивала горячая боль.

Бормоча: «Рухлядь, рухлядь, разваливаюсь не куски», кривя лицо и прихрамывая, он прошёл на кухню, раздражённо оглядел стол, на котором в беспорядке лежали остатки вчерашнего пиршества: куски хлеба, недоеденный, обвалившийся торт, пачки сока, бананы, подсохшая колбаса в нарезке на пластиковых лоточках, чайные чашки с недопитым чаем, пепельница полная окурков.

Упаковки шприцев, похожие на пулемётные ленты с патронами лежали на подоконнике. Закурив, он стал готовить раствор. Готовил тихо, стараясь не шуметь, сейчас ему совсем ни хотелось, чтобы проснулись Лана с Эдиком. С отвращением рассматривая дорожку от игл на правой руке, он завистливо бормотал: «Лана, падла, ловкая, – с обеих рук колется. Будь я левшой, смог бы уколоться в правую руку, там положение лучше, чем на левой руке».

Потрясываясь всем телом, он спустил джинсы на пол, сел на стул, и уставился на свои худые и бледные, давно не знавшие солнечного света ноги. На обеих голенях зеленоватыми нитями просматривались вены. Путь их, как бакенами на реке, был обозначен точками от предыдущих уколов, вздувшимися узелками, левое колено распухло, на икрах топорщились коросты расчёсанных ранок.