В черной дыре впередистоящего тоннеля исчезала голова колонны из боевой техники, в основном на гусеничном ходу. Причины остановки никто не знал, поэтому решили размяться языками, а заодно и размять кости и мышцы, задубевшие от долгой неподвижности. И повылезали из кабин, благо на воздухе было ненамного холодней. Удалось уговорить Кикелева выдать одну буханку хлеба из батальонных запасов, которую мгновенно разодрали не десяток частей, исчезнувших в голодных желудках.

Стоим долго. Почти час. Так долго мы еще не останавливались и причина в столь длительной остановке нас, по меньшей мере, не волновала. В этот момент из жерла тоннеля, в котором скрылся хвост колонны из БМП-1, тонкая сизая струйка отработанных газов превратилась в дыхание дракона, изрыгающее из себя клубы черного дыма.

Предчувствие чего-то страшного коснулось лиц всех стоявших в круге и куривших сигареты.

– Ни хрена себе, – это Заколодяжный подал голос.

– Всё. Кирдык котёнку, – прокомментировал, увидев дым, капитан Князев, смачно жевавший свой кусок.

И в этот момент где-то внутри черного сгустка ужаса раздался одиночный выстрел. Затем еще. И еще. Из тоннеля стали появляться люди, с настолько серыми лицами, что казалось, шли мертвецы. Я бросился внутрь, в плотное тело черного дыма, прикрыв лицо шарфом. Рядом со мной оказался кто-то из офицеров и несколько солдат. Мы вбежали в ночь, окутанной ядовитыми парами. Дышать было практически невозможно. Угарный газ проникал в легкие, даже сквозь тонкую материю шарфа, вызывая спазм. Тогда я понял, какого было узника Освенцима, и впервые пожалел евреев.

Первого встречного нам лежащего партизана, я пытался поднять, но не смог. Слишком уж был тяжел. Тогда схватив за лацкан воротника, потянул его к выходу по черному асфальту. Справа и слева от меня бойцы хватали упавших людей и тащили на воздух. Многие были без сознания. Боковым зрением я увидел, как старший лейтенант Игнатенко – замполит 3 роты тащит на себе Кондратенкова Володю. Чтобы представить сиё действие, надо понимать, что Кондратенков весит около девяносто килограмм, а Игнатенко – чуть более пятидесяти. Несколько партизан, под руки выводят на воздух еще одного бойца. Я видел сквозь сизый дым пару человек лежащих под колесами автомобиля без движения. Чтобы вытащить их не хватало ни воздуха, ни сил.

В очередной раз, выползая из тоннеля, я упал в снег, на мгновение потеряв сознание, но быстро пришел в себя от голоса Бенисевича (убит 11 мая 1980 года):

– Товарищ лейтенант, вам плохо?

– Нет… все нормально, – оглянувшись по сторонам, заметил, как росло количество тел, лежащих на выходе из тоннеля у трака БМП-1, стоявшего ближе всего к въезду.

Я видел синие трупы на искрящее чистом снеге на высоте 4000 метров, словно бревна, аккуратно сложенные вдоль дороги. Вот, оказывается, какая бывает Смерть. Никто из спасенных не шевелился. Офицеры и рядовые отдали свои жизни… за что? Даже сейчас, спустя стольких лет после вторжения, на этот вопрос никто не знает ответ. Потому что ответа нет. И никогда не было. Потому что давать ответы – для слабаков. В Советской Армии таких нет.

Одни говорят – интернациональный долг. А понимают ли те, кто говорит об этом, ЧТО ТАКОЕ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДОЛГ? К чему мы все пришли со своим интернациональным долгом? Ведь РАЗВАЛ СССР начался именно с начала выполнения этого самого интернационального долга. Может лучше назвать – оккупация? Конечно, слух режет. Да и какая это оккупация, если нас попросили. Но, если попросили, то какой это долг? И кто теперь больше должен? Мы – им, или они – нам? В чём измерять интернациональный долг. В трупах афганцев, или в телах наших погибших солдат?