Было лето, а не Новый год, и никакой елки. Хотя какая разница. Все равно все это в памяти: и вереницы горящих деревьев, и опасные места в квартире, и картинки.

Девочка уже красилась, носила обтягивающие шорты и вообще красовалась. Поговорить с ней я не решался, первым не здоровался. Ее мама даже как-то подталкивала нас, чтобы мы пообщались, но все упиралось в мою замкнутость. Как будто речь уходила изо рта, я не знал, как и что сказать. Когда она говорила «привет», мне почему-то стыдно было тоже ответить «привет», я тихо кивал и отворачивался. И реально не понимал, что такое: произнесение слов – как способность – сдавливалось и исчезало.

По вечерам я читал Библию и стеснялся, что она увидит. Непонятно почему. Когда проходила мимо, закрывал книгу и отворачивался, делал вид, что смотрю в окно – в темную пустоту.

Одним утром, когда я спал, она зашла в комнату, посмотрела в мою сторону и остановилась. А я не спал, само собой: лежал, замерев. Показалось, что она все это понимает, что я не сплю, и играет в такую игру.

Привет, – сказал про себя. Стой так, не уходи пока.

Там, где ты сейчас стоишь, зимой появляется горящий лес, если разглядишь себя в нем, то сгоришь вместе с ним. Сейчас вскочу, толкну тебя, и ты упадешь в дорожку из отражений. Ты вообще не понимаешь, куда приехала, здесь нельзя так стоять и смотреть куда хочется. Нет, никуда не толкну, потому что во мне нет жестокости. Все, давай, иди дальше, я уже встаю, не могу же встать сейчас, когда смотришь. Станет ясно, что я не спал, возникнет еще большая неловкость.

Потом вечером. У тебя есть магнитофон? Нет, у друзей есть. Хотя сейчас друзей тоже нет, они были и вскоре снова появятся. У всех будут магнитофоны.

К нам зашла женщина с черным лицом, села на кухне. Увидела меня, приложила палец к губам и шепнула, чтобы я никому не рассказывал, что она заходила. Жаль, что девочка со своей мамой сейчас на пляже, я бы ей показал, кто к нам иногда заходит. Удивил бы. Красивых девочек надо удивлять. Подойти и сказать: сейчас кое-что покажу, пойдем на кухню, смотри, кто там сидит. Ой, а кто это? Тебе лучше не знать. Пойдем, подглядим с балкона, как она уходит. У вас в Москве такого нет, да? Если она начнет в тебя вглядываться, просто скажи мне, и я все решу. Смотри, какое лицо, да? Она проходит сквозь души, поэтому такая, иногда заглядывает к нам.

На самом деле здесь много дверей и окон. Внутри дверей еще двери, внутри окон – окна. Нескончаемая череда. Через окошки можно разглядывать. Но в любой момент кто-то может подойти с той стороны и ой. Если об этом думать, селится тревога, уже не по себе подходить к следующему окошку. Окошки, те, что дальше, тусклые, никто их не протирает. Кривой коридор из дверей-окон: если зайдешь, уже оттуда не выберешься. Окна сами как лес. Скажут потом: нашли тринадцатилетнюю москвичку в лесу. А ведь это просто из-за незнания и любопытства. Не виновата ни в чем. Помнишь женщину с черным лицом? Ну вот. Даже с ней мне пока что проще говорить. Приезжай лучше года через три, я тогда научусь полноценно общаться. А пока привет. Забирай свою маму и уезжай. Три года еще. Привет.

В этом месте находятся бывшие заводские общаги, блочные тусклые пятиэтажки. Всего десять, когда-то их покрасили в разные цвета. Сейчас уже все подравнялось, они стали почти одинаковы, а лет сорок назад наверняка блестели как разноцветные воткнутые карандаши. А вокруг мягкая мокрая земля, болотистая, звучащая. Раньше казалось, что по ночам из окрестной темноты доносится пение, кто-то поет песню, и не в одном месте, а со всех сторон. Просыпаешься, прислушиваешься: и правда ведь, такого нет днем.