Правовая деятельность свободна от всякого понятия морали, лишена каких бы то ни было этических требований. Но, утверждая этот постулат, сами интерпретаторы вовсе не склонны соглашаться с ним, ибо существование понятия внешней чистой свободы в ее отрыве от моральной области в степени абсолюта невозможно, ведь слишком очевидно их сущностное единство. Поэтому данные философы находят причину кантовского разграничения внешнего и внутреннего законодательства в следовании Канта принципам немецкого Просвещения и «культурной традиции европейского либерализма». Более того, А. Негри, признавая различия морали и права у Канта очевидной реакцией, отвечающей исторической и политической своевременности, в то же время отмечает, что данное разграничение противоречиво с теоретической точки зрения как в отношении этических предпосылок теории, так и само по себе. Можно с полным основанием предполагать, замечает Негри, что «право и мораль относятся к области этического, то и другое развиваются в направлении общей метафизической цели и, следовательно, взаимообусловливаются»[43]. Из этого видно, что разведение двух родственных сфер у Канта можно объяснить лишь формальными установками, диктуемыми исторической ситуацией.

Позиция другого исследователя А. Баратты, автора труда «Правовые антиномии и конфликты познания»[44] в определенной степени близка к Негри, но для Баратта данное различие заключается не только в идеологии, но также в самой сущности кантовской системы. По его мнению, различие морали и права признается у Канта в качестве отношения между двумя согласованными, но логически отличными сферами на основе обособления предпосылок и формы. Баратту интересует прежде всего вопрос, какова предпосылка в свободе воли и какова форма в императиве. Мораль и право, утверждает философ, имеют общие предпосылки и общую форму императива и ставятся в кантовской философии в качестве принципа действия, различаясь лишь отличными сферами императивности и различным способом действия. В этом, на взгляд А. Баратты, заключается принцип определения различия между моралью и правом.

Еще глубже данное различие рассматривает Дж. Пазини, автор труда «Правовое общество и государство у Канта». Он утверждает что для Канта «право в себе и для себя стремится лишь к равновесию воль» и даже «не имеет морального характера»[45]. Правда, Пазини не исключает, что право, по крайней мере с внешней точки зрения, не смогло бы утверждать порядок, и тем более всеобщий порядок, если бы не имело своей идеальной целью и свой предел в «моральном единстве». Для Пазини именно в этом видится слабость основания у Канта его разграничения морали и права. На самом деле, все действия, как моральные, так и правовые, могут быть типизированы, т. е. способны изменять тип целевого поступка с помощью норм и правил. Поэтому моральность и законность действия выражают не что иное, как их соответствие установленным практическим типам. Таким образом, определение поступков в морали и праве находится в связи с их внешней стороной, т. е. в их безразличности и единообразности.

Нормативный процесс, заявляет автор, отделяет действие от «развертывания субъективной воли», делает поступок объективным. Моральность же есть духовная активность, определяемая своей духовной Ценностью, поскольку «принцип оценивания всего есть человеческое действие: это – живая сила и созидательница всех новых ценностей в субъективной деятельности индивида»[46]. Законность есть также мораль, но распространенная в моральных законах и, следовательно, безличная и застывшая. Говоря о понятии «принуждения», Пазини утверждает, что «для Канта право – это синтез внешней свободы и разумного принуждения», юридический синтез действия и противодействия. Данный «синтез» исключает моральные условия. В таком смысле право действительно теряет всякий моральный характер, несмотря на то, что для данного автора элемент принуждения не является главным определяемым в понятии принуждения, являясь лишь «неким аспектом правового опыта», определяемым и обусловленным опытом.