Несмотря на сложность отношений между конституирующими государство институтами и наш прогресс в понимании того, как инстанции и области власти интегрируются в национальное государство, наши представления о нем обычно предполагают, что о государстве можно говорить как об относительно едином акторе – как в дипломатическом и военном преследовании своих «геополитических» интересов, так и во внутренних сферах управления. Более того, социальные теории государства предполагают это единство, когда стремятся найти источник государственной власти, тех, кто ее контролирует, и основания ее легитимности. В демократических, либеральных, плюралистических, элитистских, марксистских и феминистских теориях государства ставятся одни и те же вопросы, какие бы разные ответы на них ни давались. Так, источником власти может оказываться народ, индивиды, элиты, отношения производства, патриархат. Обладать властью могут народ, элиты, правящие классы, мужчины и т. д., а легитимность их правления может опираться на верховенство права, классовую гегемонию, господствующие идеологии, согласие управляемых, патриархальную культуру и т. д.

Можно сказать, что в теориях государства – в той мере, в какой они занимаются проблемой суверенитета (Foucault 1980b: 103) – отражается траектория западноевропейских государств от феодализма и абсолютистского монархического правления к парламентской демократии. Это проблема отношения между сувереном и его подданными. С одной стороны, такие теории изучают легитимность суверена, основания его власти и права в качестве законодательной и правоприменительной инстанции в пределах некоторой территории. С другой стороны, в них рассматривается проблема согласия и послушания управляемых – тех, кто подчинен этой власти. Основания суверенности обнаруживают в божественной воле, верховенстве права или народовластии. Согласие управляемых может обнаруживаться в традиции, религиозной вере, в исходном договоре между управляемыми, в разных формах авторитета или идеологии. Во всяком случае, проблемы того, кто или что является сувереном (соответственно, кому принадлежит власть), проблемы легитимности этой суверенности и отношения суверена и подвластных ему пронизывают наши образы и теории государства, а также наши политические философии.

Одним из источников развития аналитики управления было фундаментальное исследование этих образов и подозрение, что они не подходят для осмысления ключевых политических проблем настоящего. Мы помним известный афоризм Фуко о том, что «в политической теории нам еще предстоит отрубить королю голову» (Foucault 1980b: 121). Иными словами, по Фуко, проблема оснований суверенитета и нашего подчинения ему должна быть вытеснена анализом множественных операций и механизмов власти и господства. Для этого он сначала обратился к языку войны и господства. Взять хотя бы его предложение перевернуть тезис Клаузевица, согласно которому война – это продолжение политики другими средствами (Foucault 1980b: 90–91)[56]. Если политика – это война, продолженная другими средствами, то мы должны уделить внимание подвижным отношениям стратегии и тактики, противостояний и битв, а также диспозиции сил, которые используются в политическом правлении и провоцируемом им сопротивлении.

Следует воспринимать эти утверждения Фуко как рабочие провокации нашего способа думать о социальном регулировании и политическом порядке, а не как готовую теоретическую альтернативу. В траектории развития его мысли о власти и господстве в 1970-е годы прослеживается несколько вех, однако необходимо проявить осторожность, чтобы не предположить в этой траектории фундаментальные разрывы. Во-первых, он стремился поставить под вопрос обоснование теории власти с помощью представлений о законе и суверенитете. Для этого он сначала экспериментировал с языком войны и господства как способом реконцептуализации власти. Это исследование можно найти в курсе лекций 1976 года «Нужно защищать общество» (Foucault 1997b; 2003; Фуко 2005b). Одним из его следствий стала дихотомия между «сувереном», юридической формой донововременной власти европейских абсолютистских монархий, и нововременной (modern), нормализующей «дисциплинарной» властью, или «биовластью». Позднее он оставил язык войны, так как тот вел к «экстремистскому разоблачению власти» как