Пример с подвергаемой пыткам женщиной даже более нагляден. Пытки обычно рассматривались как использование суверенного принуждения государствами или военными/квазивоенными силами, борющимися с государством. Однако современная жертва пыток подвергается воздействию множества техник, берущих начало в медицинской и психиатрической дисциплинах, а ее тело является предметом детального познания. Говоря словами Фуко, в практике пыток есть элементы биополитики и дисциплины. Отношение пытающего и пытаемого часто принимает терапевтический характер: заключенный побуждается к сотрудничеству. «Заключенная подвергалась управлению (в двойном смысле: быть ведомым и учиться вести себя) в соответствии с требуемой нормой. Ее побуждали отречься, осудить, сообщить, принять вину или сотрудничать <…> для пыточного допроса и процедур «дознания» была существенна определенная степень свободы» (Rejali 1994: 75–76). В данном примере пытающий занимает позицию терапевта. Заключенную убеждают принять ответственность за собственное состояние и боль, которую она сама себе причиняет, и совершить поступок, который избавит от боли. Ее принуждают определенным образом реализовать свою свободу. Едва ли она способна отказаться от такого предложения из-за выверенного насилия над ее телом, угрозы изнасилования и т. д. Поле реализации свободы предельно узко. Однако она может отвергнуть сотрудничество, отказавшись принять вину, писать признательные показания или обвинять других.

В еще одном, даже более фундаментальном и первичном смысле приговоренный к смертной казни и истязаемая женщина остаются местами свободы (loci of freedom). Они могут реализовывать способность думать, то есть описывать и переописывать свою ситуацию иначе, чем их надзиратели. Она может попытаться напомнить себе, что в ее боли виноваты пытающие, а не она сама. Он может осмыслить собственную казнь как несправедливость и расовую дискриминацию. И он, и она могут переописать свою ситуацию как испытание духа или страдание на пути к спасению. Разумеется, такое контрмышление возможно благодаря образовательным, религиозным или аскетическим практикам, включающим управление и самоуправление. Этот исходный смысл, в котором мышление является проявлением свободы, выражен в высказывании Гитлера, что даже ««мышление <…> [существует] только посредством отдавания или исполнения приказов» (Arendt 1958: 325; Арендт 1996: 433). Такое заявление указывает – фанатичным и «тоталитарным» желанием стереть его – на близость мышления и реализации свободы, а также на то, что способность мыслить всегда опасна для практики «отдавания и исполнения приказов».

Управление занято формированием человеческого поведения и воздействует на управляемого как на место действия и свободы. Следовательно, оно предполагает возможность того, что управляемые в какой-то степени способны действовать и думать иначе. Позднее будет показано, что для некоторых типов управления, которые мы определим как либеральные режимы управления, характерно стремление действовать при помощи свободы или способностей управляемых. В этих способах управления свобода управляемых часто рассматривается как техническое средство достижения целей. Это значит, что либеральные типы рациональности обычно стремятся определить природу, источник, последствия и возможную пользу этих способностей действовать и мыслить. Эти типы рациональности варьируются и в зависимости от понимания этой свободы. Например, она может рассматриваться как естественное свойство Homo oeconomicus («система естественной свободы» Адама Смита), как продукт дисциплины цивилизации (Фридрих фон Хайек), как осуществление рационального выбора на рынке (многие современные программы реформирования государства всеобщего благоденствия), как «игра свободы конкуренции», правила которой обеспечиваются юридической и бюрократической системами (немецкие ордолибералы). Однако ни одна отдельно взятая концепция свободы никогда не сможет схватить или определить возможности осуществления свободы.