Надо сказать, что первый год у нас была классным руководителем и вела испанский язык преподаватель Эспехо. Это её фамилия по мужу-испанцу. Мы смеялись, потому что в переводе с испанского языка на русский это означает «зеркало». Потом мы узнали, что у нас в институте преподавал испанец по фамилии Павон (исп. pavo – «индюк»). Такие странные испанские фамилии потом нам встречались частенько. Например, президент Испании Сапатеро (исп. zapatero – «башмачник»), его супруга Ботелья (исп. botella – «бутылка»). Но это так, к слову.

Через год нашим классным руководителем стала невысокого роста испанка камарада Алегрия (исп. alegría – «радость», «веселье»), черноволосая и черноглазая. Это тоже нас веселило, тем более что она полностью оправдывала свою фамилию: была весёлая, жизнерадостная, подвижная. Но она была и достаточно проницательным и очень добрым, доверчивым человеком, чем мы с успехом пользовались в своих корыстных интересах. Алегрия проявила свою проницательность прежде всего тем, что дала нам всем клички или прозвища, которым мы в большей или меньшей степени соответствовали и их оправдывали. Конечно, пока всех нас не изменили в ту или иную сторону жизнь, время и обстоятельства.

Так, меня она назвала Пекеньито (исп. pequeño – «маленький»), что тогда полностью говорило само за себя. Островского она окрестила Гранухой (исп. granuja – «бездельник, пройдоха, плут»), так как Олег на самом деле любил частенько прогуливать занятия. Однако это не мешало ему учиться на круглые пятёрки. Валентина Кучина она звала Рубито («белобрысенький»). Гавриленко был Фрескито («нахалёнок»). Садикова Алегрия шутя звала доном Алехандро, как бы предвидя в нём будущего маститого учёного и отличного переводчика-синхрониста.

Сергею она прозвище не дала никакого. Наверное, это неспроста, так как называла его просто по-испански – Sergio, но обращалась к нему с уважением, отдавая должное его солидности, основательности и серьёзности по сравнению со всеми нами.

Особенные сплочённость и солидарность наша группа проявила, когда возникла очередная проблема с нашим Валюшей Кучиным. На этот раз он, пиршествуя с приятелями в ресторане, перебрал, как всегда, и надебоширил. Его, естественно, забрали в милицию. Постригли наголо, дали ему 15 суток и направили письмо в наш Институт иностранных языков с сообщением о неблаговидном поступке студента.

Этот проступок грозил Вале исключением из комсомола и института. Тут уж было не до шуток. Островский подал идею спасти нашего Валю. Роли распределили так: Островский дежурил у знакомой секретарши в ректорате, договорившись, что девушка его оповестит, если письмо придёт в ректорат, а Толя Чебурков отслеживал по своим каналам почту в деканате. Гавриленко, Гончаренко и я по очереди дежурили у открытого почтового ящика, висевшего в то время в вестибюле при входе.

Повезло Сергею. Через два-три дня он узрел, как почтальон положил в ячейку с наклейкой «Администрация» письмо, пришедшее из отделения милиции. Мы письмо прочитали. В нём говорилось о наказании студента нашего вуза Кучина В. 15 сутками и выражалась просьба принять меры по его воспитанию в стенах института. Письмо мы уничтожили.

Камараде Алегрии мы сказали, что Валя слёг с подозрением на тиф, что его наголо постригли на всякий случай, но потом обошлось и тифа у него не обнаружили.

А Валя после 15 суток в милиции ещё две недели сидел в общежитии, отращивая и вытягивая пальцами из своей дурной головы волосы. Через месяц он появился в институте с коротким бобриком-ёжиком на голове. Камарада Алегрия была несказанно рада, что Валя выжил в суровых условиях тифозной эпидемии, о которой, правда, в Москве никто не слышал, и поставила ему тройку автоматом без сдачи экзамена, всё охая и ахая: