– Может купить гармошечку?! Пенсии хватит. Слышь-ка!

– Отстань: может затопили! В соседнем подъезде затопили верхние: все ковры может попортить ржавчиной.

Хозяйка пошла проверять.

Не обрывалась беседа, когда жену донимали дела, Шушарину для этого достаточно было себя одного, – только не мешай: говел в одиночку.

– Купил и наяривай себе! Можно во двор выйти или из окна прямо – первый этаж. Соберутся!.. Вот чудак-человек! Плясать даже будут!.. Завтра схожу, выберу и…

– Сухо везде. Откуда же тюкает, как каплет? – сна в голосовых связках у Полины Тимофеевны не было. – Странно.

– Заботы, – без зла ухмыльнулся старик, – брось, не это главное, спи.

– Теперь уснёшь?! Во, ещё сверху возиться начали.

Ночь в своей крыше проскрипела половицами. Шушарину стало веселее.

– Ну что ты терзаешься? У человека, может быть, понос!

Жена была серьёзной.

Тишина вновь просыпала осколки.

– Если бы понос, он целеустремленно бегал. А это?! Слышь: туда-сюда, туда-сюда. Что за надобность?

– Может, их затопило? Там вроде тюкает-то…

– Тогда бы и у нас лужа была.

– Верно! – старик удивился логике старухи: интересно.

– Может, пьянствует кто? – продолжила из темноты Шушарина.

– Да брось ты! Тут всё ходуном ходило бы! – доверился опыту старик.

– Тихое пьянство есть. Я от соседок слышала.

Шушарин долго думал, вслушивался, кумекал.

– Нет, в тихом всё равно местами всплеск был бы. Нет.

Молчали-слушали.

– А ты не заметил: поскрипит-поскрипит, потюкает, – тревога в голосе Полины Тимофеевны прижала тревогу к вискам, – слышь: поскрипит-поскрипит, потюкает…

– Может, помер кто? – долбанул в темноте старый.

– Ты чё, – сдурел! – осудила мужа жена, но, подумав, тихо добавила. – Не слыхала.

– А кто над нами?

– Над нами?…

Полина Тимофеевна, вдруг, осеклась, быстро вскочила и включила свет… Глаза были полны страха!

– Чё ты! – забыв про гнездышко, приподнялся на локти Шушарин.

– Там же нет никого!

– Ты чё, бабка?!

– Ничё, броня на этой квартире. На Север уехали! – напугано шипела старая. – А броня осталась на квартире со всей обстановкой!

– Свет погась!

Ночь явилась мгновенно!

Яркие обстоятельства в черноте ночи… =

: до светлых кругов Сатурна – зрачки вываливаются на белки;

: нёбо рвётся к воде, как с похмелья;

: и мыслишь тут по-иному, и слышишь в душной тишине громкие удары сердца, и ждёшь, – как на фронте перед атакой…

Жена устроилась рядом: Петр Степаныч вновь стал стеной и опорой: он это понял.

– Так, значит! Окна закрыты? Хотя и стекла вытянуть могут!

– Петенька!

– Цыть! Тихо! Сколь щас время?

– Минутку, Петенька.

Темнота в глазах Шушарина ухмыльнулась.

– Четыре без десяти.

– Четыре… Продержимся! Свет не включать! Зашторь плотно окна! Ножи на кухне?! Пошли!

Пустота слепых занавесок ночи обнажалась в квартире стариков на утренних сумерках и утверждалась днём: утверждалась и ухмылка на щеках Петра Степаныча: у нас брать нечего!

– Садись.

Старая плакала.

– На фронте, мать, не такое бывало… Отобьемся! Ну-к, налей мне немного!… Плесни, мать… для порядку…

Полина Тимофеевна безоговорочно ослепила руку морозным светом холодильника – достала запотевшую, – и обронила каплю страха на фундамент родного дома.

– А здесь дверь можно и шкафом придвинуть… Отобьёмся! – старческий голос зазвучал по-молодому.

Ночь прилипла к счастливым глазам Шушарина: его слова расплющились на чёрных стенах ужасом бабьего воображения.

Старик, он был полон сил! Истосковался: раньше всякое бывало, но по-молодости: балагурно и ветрено, а теперь редко, но с накопленной мудростью и опытом.

Старуха плакала, – рюмка держала в округлой пасти водку, старик подвинул её поближе, и тихо улыбнулся во тьму.