И рождается, укрывается мехом и перьями,
Прячась открытого воздуха, сохраняя тепло,
Порождая влагу.
Найди, сохрани океан.
Он в тебе и во мне.
Встреча.
Здесь огонь
взгляда, касания
Чёрен.
Закрой глаза. Перекрестки цветами своими зеленым, желтым и красным, визгом поворота на юзе – это не океан. Ни тепла и не влаги, пока не разбился. Да, этого вовсе не надо.
Время – машинкой, игрушкой нестись по хайвэю,
время – рептилией плыть в океане и океаном быть.
И это одновременное время.
СОРОКОВИНЫ
Вот, был придуман с чертовщиной своею Чёрт.
Чертовщина забирает, стараясь спрятать от нас,
А Чёрт не даёт им вернуться.
Только всё это враки и выдумки мира иллюзий.
Всё и вся здесь и теперь, и мы с тобой быть продолжаем.
Когда ненадолго проходим сквозь смерть.
Чёрт! Чертовщина какая-то всё замутила.
«Язык понятий двигался на праздник…»
Язык понятий двигался на праздник,
сомнамбулы медиональный транс
водил рукой, и видимость в заглазьи
была прекрасней, чем в быту у нас.
И отпускала боль, пульс ногу брал парадно,
и ритм дыханья колыхался, как в строю,
и был всеобщим, так бывает тайна
рожденья всех глаголов из «люблю».
Но только успокоишься, и снова
тиски висков расплющат узкий лоб.
О! Дон-Жуан влюблен, а Казанова
мертв и хочет сбросить гроб.
Наедине со всеми – вот удача,
как точен термин, просто ха-ха-ха!
И словом напрочь одурачен
живешь по-над и вдоль стиха.
Реанимируй сердце, слушай: мешочки тукают,
желудочки в аорты
клизмуют жидкость, – ну, дыши,
мог быть очередной каюк.
А, к черту, —
как вдохи за выдохами хороши!
1989
«поднимаются веки у Вия …»
поднимаются веки у Вия —
смотрит в зеркало вся Россия.
БАРОН МЮНХГАУЗЕН
тоже сонет
Когда назвали Куйбышев Самарой,
Заполнив шумом публики мой двор,
Отняв тот запах мой родной и старый,
Пустив его на дух на славу на позор,
Я спрятал память далеко под лавку
И заиграл по правилам игры,
И лет пятнадцать ни хера не плакал,
Хотя скулил, не ставши царь горы.
Перекроённый, мирный и прозрачный,
Себе своей слезою отражен,
Опять лет десять ни хера не плачу,
Всё некогда – тяну ногами клячу,
Руками шкирку… С наглым куражом
Я новый мир ещё раз захерачу.
ЕЩЁ МЮНХГАУЗЕН
Поэзия должна быть глуповата —
Такая к нам зайдёт,
Закусит хлебом и салатом,
Ещё нальёт.
И вот, мы все в пространстве, где нет тени,
Здесь просто зыбко,
Здесь нет ни с кем совместных общих мнений,
И нет ошибок.
Но знать тебе нельзя,
Прав или нет.
Есть всё и вся,
Ответов нет.
Дыши, строй позвоночник стройно
И веселись,
Есть только лев и крокодил и пропасть, но
Это жизнь.
«По башке бомбят деревяшками слов…»
По башке бомбят деревяшками слов,
А то – развешивают лапшу.
Береги башку.
Будь здоров.
ОБОСТРЕНИЕ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ
Москва. Крестьянин торжествует,
Сбежав с колхоза как-нибудь.
Большевика он жопой чует.
Мстить! – на Лубянку держит путь.
ГЕОРГИЕВСКОЕ КАВАЛЕРСТВО
Как не хочется знать ничего!
Как же хочется жить напролом,
не бояться себя самого,
крепко вставшего на своем.
Из краплёной колоды слов
я легко набираю очки.
Проиграть для меня западло —
героизм победительно чтим.
Так и здесь скучной логикой слов
я обрушился в сказочный текст
и с тоскою ушел под откос,
словно с женщиной в лес.
Со смешками стою на пути.
Тускл прямой бесконечный металл,
словно в мае предутренний Стикс.
Раз я выиграл, то – проиграл.
От любви задохнусь. Сам с собой
разыграю свободу и
вставший, ввязнувший, влипший в застой
задохнусь от любви.
1989
ВИЙОН
Луна приветствует лунатиков так, как Россия россиян.
Гондон приветствует зачатие, а я всегда без водки пьян.
Про эти миленькие странности писал ли не писал Вильон,
Но был Ильёю не без пряности наверняка переведён.
В строю из слов он не топорщится, на очумевшее «убей»