– Вот порой – совсем ничего от нее, от Марь. А сейчас даже заметно стало – ее дочь, – усмехнулся он, и Асин ничуть не обиделась.

– Простите. – Она виновато опустила голову, чтобы только не встречаться с его внимательным взглядом. – А маму… ее потом забрали?

– Забрали. – Он выплюнул травинку за борт. – Вернее, пропала она тогда. Я думал, может, и правда померла. Или в воду кинулась. Она странная была. Марь, – добавил он, словно ему нравился огрызок маминого имени. – А потом пришла, через пару лет. В новом платье, в башмаках. Посмотрела так гордо, гаденько, снизу вверх и сказала: «Говорила тебе». А она мелкая была, вот как ты почти…

Вдруг он закашлялся – долго, хрипяще: острые слова явно оцарапали горло, не оставили в нем живого места. Асин почти физически ощутила это и схватилась пальцами за свою шею, словно так могла выскрести, вытащить ненужное, чужое. Дыхание Атто было рваным. Кулак с выступающими шершавыми костяшками врезался в грудь, пытаясь выбить оттуда остатки кашля. Но вместо него изо рта вылетали тихие отрывистые проклятия. Затем Атто прижал ко рту жесткую изломанную манжету и застыл. Асин положила ладонь ему на спину – так мягко, как только могла, – и легонько провела вниз по ощутимому даже через ткань позвоночнику.

– Вальдекриз! – позвала Асин, не оборачиваясь: все внимание занимал Атто. – Захвати его куртку, пожалуйста. – «Если слышишь» – хотела добавить она, но проглотила, громко и как-то тяжело.

В ответ тут же донеслось недовольное:

– Да что я вам, мальчик на посылках, что ли?

– Уймись, – громко выдохнул Атто и, распрямившись, опустил на Асин усталый взгляд. Поднял руку, растопырил пальцы, а затем резко сжал в кулак: мол, все с ним в порядке, он крепкий.

Над головами надрывно кричали птицы, а пение китов давно утонуло в шуме волн и мерном поскрипывании мачт. Атто сделал шаг, подался вперед, точно собирался упасть в хищный манящий океан. Но вместо этого поставил локти на фальшборт, сложил руки и опустил на них седеющую голову. Посмотрел туда, где остался Железный Город, и будто пропал – замер каменным изваянием, которому нет дела до людей.

– А я… – начала Асин, запнулась и все же продолжила: – Я почти ничего не помню о маме. А то, что помню, – она нервно усмехнулась, – рассказал мне папа.

Последние слова она бросила под ноги, как что-то ненужное. Наступит – и, может, забудет. Но почему-то именно на них Атто обернулся, глянул вниз, на запыленные ботинки Асин, затем на саму Асин и склонил голову. Она нахмурилась, не понимая, чего от нее хотят, и тогда он тепло, аккуратно, пытаясь не потревожить длинные рваные раны, приобнял ее за плечо.

– Он говорил, что мы совсем непохожи, – вздохнула она и провела ладонью по лицу, убирая упавшие на лоб короткие пряди.

– Внешне – нет. – Атто запустил пальцы в свои жесткие волосы, растрепал их и усмехнулся. – Но тебя, как и ее, тянет к волнам.

Послышались шаги, легкие, пружинящие – так ходят только очень довольные собою люди, те, кому посчастливилось проснуться в добром расположении духа или найти что-нибудь, что его улучшит. Вальдекриз, к сожалению, нашел. Гренки в сумке Асин, которые теперь нес высокой стопкой, периодически откусывая уголки то от одной, то от другой.

– И к странным людям, – добавил Атто и, убрав руку, отстранился.

Поравнявшись с ними, Вальдекриз тряхнул плечом. Тяжелая кожаная куртка громыхнула пряжками на ремнях и принялась медленно сползать по спине. Атто стащил ее резким движением и набросил на себя, не поблагодарив, но Вальдекризу было все равно: куда больше его занимали гренки.

– Слушай, булка, – не прекращая жевать, сказал он, – а ничего такие. Не жесткие. С каким-то сладковатым привкусом, ягодным даже. Это земляника? Нет? Ты их сама готовила?