У Ники когда-то был и свой домишко, маленький, последний на улице, около самого леса. Когда-то в нём жила бабушка, которая медленно сошла с ума и умерла в местном психоневрологическом интернате, а мама, с тех пор как вышла замуж за городского парня, не хотела сюда возвращаться, а вот Нику отправляла на малую родину каждое лето. Ника даже как-то здесь прожила три года и ходила в школу, пока её не закрыли.

За бабушкой Ника ухаживала двадцать лет назад, приезжала, потом оформила её в интернат, а чуть позже сама же её и хоронила. Овдовевшая мать не захотела брать старуху домой, в квартиру. Да и так получилось, что, однажды уехав из Надежино, она не желала больше сюда возвращаться. Можно было их сколько угодно осуждать, но Ника не имела права этого делать по личной причине.

Домик никто не навещал очень давно, Нике там было страшно, да и за те годы, что она не приезжала или бывала наездами на очень короткие периоды, соседи разобрали шиферный забор и спёрли даже асбестовую трубу с погреба.

Несколько лет назад Ника, блуждая за грибами, нашла в лесу лошадиный череп и повесила его во дворе, на рябину, а в пустые глазницы черепа вставила икеевские садовые фонарики, работающие от солнечной энергии и меняющие свет.

Год провисел череп, вызывая первобытный страх у тех, кто хотел срезать метра три провода, или стащить алюминий со двора, или, например, выкрутить наружные розетки из стены.

Но и тут, видимо, нашлось семеро смелых и фонарики скрали.

Однажды Ника приехала и увидела, что отважные ворюги повыдергали даже стальные трубы, на которых держался штакетник палисадника, из дома пропали купальники с рюшечками и подшивка журнала «Рыболов-спортсмен» за восемьдесят четвёртый год.

Искать виновников было делом бесполезным и трудозатратным.

Ника здесь росла и училась, а теперь состояла в Союзе журналистов и писала совершенно убийственные, хлесткие материалы на «злобу дня». Она поехала в редакцию райцентровской газеты и попросила дать ей возможность поведать о мелочном коварстве нечестных соседушек, но ей сказали, что нельзя травить людей негативом.

Подруга Манюшка, одноклассница, как и подавляющее число молодёжи, работала также в Москве и жила там, приезжая на выходные. Её недостроенную баню охранял отец, бывший военный, которого побаивались и близко не подходили к их участку, даже если надолго уезжали хозяева. Манюшка сама предложила пожить Нике не в её заброшке-доме, где навели бардак чужие люди, а в бане, где, в общем, всё было нормально устроено для жизни.

С личной жизнью Манюшка не спешила, будучи очень гордой и умной женщиной, хоть годы и уходили с невероятной скоростью.

В Надеждино не было демографического прибытка, умирали часто, а освобождённые хаты обыкновенно сгорали в пожарах, и после их волшебным образом выкупали люди, приезжающие на гордости американского или немецкого автопрома и, сровняв погорелое нежилище с дёрном, строили, соревнуясь друг с другом, дворцы из счётного кирпича, который не каждый москвич мог себе позволить купить. Военного времени, словно никто не замечал. Разве стало больше пустых хат да вот эта канонада по утрам.

Нику не смущало, что в пятнадцати километрах от этого самого села собирается неизвестная тьма. Сколько там было врага, никто не говорил, боялись пугать людей, но она-то знала. Она привыкла лезть в самое пекло за годы своей репортерской жизни. Но сейчас, выбирая, поехать ли на Донбасс, где «вершились судьбы русского мира», или сюда, она решила, что ей все-таки много есть что сказать, а эти места вряд ли кто-то бережно осветит с такой любовью и приязнью, как она.