– Не ага, а есть! Понял?

– Ага.

– Федот, ты дурак?! – прикрикнул десятник, и дурак вдруг почувствовал удивительное состояние: д урак словно отделился от него и стал относиться к имени…

– Кажись, да… – в растерянности ответил он, чувствуя, что его лишают чего-то важного, привычного. Словно у него вся жизнь разваливалась.

– Федот! – снова крикнул стрелец с балахонами.

– А? – отозвался дурак и почувствовал, что ответил это как бы и не он, а то имя, которое прорастало в него. Подумал и добавил: Я!

Все присутствующие переглянулись и засмеялись с облегчением.

– Гляди ты, не полный дурак! – сказал писарь.

– Может, он не безнадежный? – покивал поп.

– Сейчас посмотрим, – откликнулся десятник и рявкнул на дурака начальственным голосом:

– Федот!

От его окрика что-то в дураке напугалось и хотело шмыгнуть к дверям, а что-то вдруг подалось вперед и ответило:

– Я! Чего?

– Подойди к столу, получи балахон!

– Ага, – ответило из дурака что-то, что ощущало себя Федотом, и пошло к стрельцу с балахонами.

Оно пошло, а тело осталось стоять, и дурак в обалдении замер, обернулся и уставился на свое тело, которое растерянно замерло на месте. В следующий миг он понял, что это дурак стоит, а он, который смотрит, это Федот, и ему странно, что тело его не слушается.

Ощущения эти длились лишь краткое мгновение. Затем раздвоение пропало, он понял, что стоит и моргает глазами, не в силах понять, что с ним происходит.

– Ну, чего стоим! – прикрикнул десятник еще раз.

И Федот пошел получать новую одежду. А получив, попытался натянуть ее на себя поверх тулупчика, но парень он был крупный, и этот балахон на него не налез. Пришлось подбирать ему самый большой. Подобрали, померили.

– Такого богатыря не грех и в стрельцы определить, – сказал писарь.

– Поглядим, – буркнул в ответ десятник.

– Так у вас скоро новый прибор подходит. Проверь его, как он из самопала палит.

– Проверю, – ответил десятник и махнул рукой Федоту. – Иди к своим.

Федот в задумчивости вышел из избы и забрался в сани на свое место, где закопался в сено и начал болеть. Странная вещь – имя, – ощущалась живущей в нем своей жизнью. Она словно всасывалась во все его жилки и косточки, шевелилась и заставляла о себе думать. Никогда не испытывал он таких ощущений и боялся их.

Словно что-то чужое теперь проникло внутрь него и жило в нем собственной жизнью, а с ним входила какая-то определенность. Получалось, что теперь можно было рассматривать самого себя. Но эта определенность выдавливала из него ту безмятежность дурацкой жизни, которой он был наполнен ранее, и это пугало…

Вышел из избы десятник, свистнул стрельцам. Те принесли четыре багра с крюками, вручили похоронщикам. Стрелец, который правил до этого с лошадью, спросил:

– Кто с санями-то управляться умеет?

– Ну, я умею, – ответил один из гулящих.

– Значит, тебе и управляться дальше. Сено для лошади в санях, – и отдал ему вожжи.

Подошло с пяток стрельцов с бердышами. Десятник приказал им:

– Отведете на постой в хутор. Покажете все. Объясните, чего делать. Сами в деревню не ходите.

– А еда? – крикнул кто-то из похоронных.

– Да, еду им выдайте там, в хуторе, – показал десятник на пару котомок, приготовленных на крыльце. Махнул рукой: «Отправляйте!» – и ушел в свою избу.

– Стройся, вы, уроды! – скомандовал бородатый стрелец и провел кованным подтоком бердыша черту перед собой. – Чтобы ноги на черте были! Живо!

Застава или, как ее называли стрельцы, сторóжа, видимо, раньше была брошенной деревней, которых на Руси в то время становилось все больше. Сторожевая изба, в которой размещался десятский, была крайней и выходила прямо на шуйскую дорогу. В будке постоянно сидел на страже стрелец с бердышом и пищалью и грел руки над небольшим костерком, который развел прямо перед будкой.