Поезд стоял на какой-то станции. Неожиданно наш вагон осветили фонарем. Нас заметили. Мы забыли о наших героических грезах, запищали, как маленькие щенки. Нас выволокли из вагона, лил дождь. Нас забросали вопросами: «Откуда едете и куда? Сколько вам лет? Почему едете зайцем?» Мы отвечали в один голос: «Едем к нашим родным на фронт». Все засмеялись, а мы думали, что нас будут бить. Явился какой-то чиновник и отвел нас к коменданту. Тот заявил, что мы заслуживаем хорошей порки, но, учитывая наши благородные цели, нас с сопровождающими отправят к родителям. Двое суток нас хорошо кормили, а затем отвезли на станцию Лозовая. Несколько дней я был объектом особого внимания. Моя мать была очень напугана моим исчезновением. Она показала мне письмо брата Абрама с фронта, где было написано, что русские войска наступают, непрерывно атакуют австрийцев и мадьяр. Мой отец, по натуре скептик, удивлялся тому, что писал Абрам, поскольку все вокруг говорили, что русская армия отступает, несет большие потери. Когда отец еще раз внимательно прочитал письмо Абрама, он начал хохотать, а затем воскликнул: «Как же я не заметил в конце письма слово „феркарт“, написанное мелкими буквами. Это значит – все наоборот». Это было последнее письмо брата с фронта. Через восемь месяцев через Красный Крест мы получили от него сообщение, что он находится в австрийском плену.

По нашему поселку свободно бродили пленные австрийские и немецкие солдаты. Моя мать иногда приглашала в дом пленных австрийцев, угощала их, чем могла, давала им заштопанные, но всегда чистые носки. Они благодарили, низко кланялись. Мать говорила, что, наверно, и ее сын где-то в Австрии тоже ходит голодный, а добрые люди его подкармливают.

После моей неудачной поездки на фронт я возвратился к работе в парикмахерской Кислова. Я уже неплохо брил и стриг, начал осваивать плетение женских кос. Эта работа мне нравилась. Я садился у открытого окна, выходившего во двор, плел косы для местных модниц и одновременно наизусть учил стихи Пушкина и Некрасова. Косы продавались по хорошей цене.

Однажды на улице я встретил юношу лет шестнадцати, небольшого роста, коренастого, темноволосого, с правильными чертами лица еврейского типа. Он обращал на себя внимание необычайно решительным видом: шагал, держа руки в карманах и что-то насвистывая. Я принял его за уличного задиру, пытающегося завести скандальчик, и бросил в его сторону реплику:

– Герой, знай наших!

Он подошел ко мне и сказал:

– Ты кто такой? Чего лезешь? В зубы хочешь?

А я ему в ответ:

– Попробуй, храбрец!

Руки у меня сжались в кулаки, я был готов к бою. Юноша посмотрел на меня уже с любопытством, заложил руки в карманы и, посвистывая, ушел. Почему-то он напомнил мне Тома Сойера, героя Марка Твена. Через несколько дней мы снова встретились на вокзале, куда я ходил в свободное время, любил смотреть на поезда и пассажиров. Юноша подошел ко мне, протянул руку и сказал:

– Давай познакомимся. Мы с тобой не классовые враги.

Я узнал, что фамилия моего нового знакомого Дискантов и что он работает подручным в местной типографии. Мы стали часто встречаться. Как-то, чтобы продемонстрировать ему мой интерес к вольнодумству, я прочитал стихи Пушкина о декабристах, что вызвало бурную реакцию моего нового приятеля. Дух этих стихов необыкновенно соответствовал настроению и Дискантова, и моему. Оказалось, что стихи о декабристах могут настолько сблизить двух подростков, что мы начали поверять друг другу самые сокровенные думы и чувства. До встречи с Дискантовым я чувствовал себя довольно одиноким, считал, что никому не интересны мои мысли и устремления. Посещая квартиру Долгиных, при всем внимании ко мне, я все же чувствовал там себя пассивным слушателем. Совершенно иначе я чувствовал себя с Дискантовым. Я откровенно высказывал свое мнение и всегда встречал с его стороны понимание, происходил живой обмен мнениями по самым различным вопросам, вплоть до хода мировой войны и речей в Государственной Думе. Я чувствовал, что начало меняться мое восприятие окружающего меня мира и людей. Например, раньше меня не интересовало отношение хозяев парикмахерской, где я работал, к приходившим клиентам. С некоторых пор я стал на это обращать внимание. В результате произошло столкновение, можно сказать, на классовой основе. Пришел постричься крестьянский паренек. Его постригли, побрызгали дешевым одеколоном, после чего сын хозяина предъявил счет на 3 рубля 50 копеек. По тем временам это была немалая сумма, она составляла всю дневную выручку паренька на базаре. Я знал, что с городского клиента за такие же услуги брали 30 копеек. Я не мог молчать и заявил: