Барон не реагировал.

– Сознавайся! Тебе мало обрядовой хижины? Может, ты хочешь, чтобы тебе построили храм?

Лицо Барона розовело – это можно было счесть признанием. Или следами пощечин.

Сидя на обочине в придорожной пыли, Кон размышлял о том, почему он постоянно думает о Создателе с такой обидой, как будто тот виноват, что Его не существует.

– Что с тобой, Чинги? Ты фью?

Слово “фью” означало по-таитянски много чего: грусть, тоску, ностальгию, скуку, усталость, отвращение – все неприятные состояния души.

– Отстань!

– Ты слишком много думаешь, Чинги, от этого тупеют.

Говорили, что в архипелаге Туамоту еще остались красивейшие необитаемые атоллы. Но Кон знал, что не способен долго выдержать на необитаемом острове. Ему необходим внешний враг. Жить наедине с собой было бы самоедством.

– Кон, мы прозеваем туристов. Бизьен нас убьет.

– Ладно, пошли.

Он встал. Меева вынула из волос цветок и заложила Кону за ухо. Кон взял ее за руку. Он любил чувствовать ее руку в своей, любил шагать с ней вот так по берегу Океана, с цветком за ухом. Если бы он только мог найти какой-нибудь далекий островок, без всякого сообщения с Таити… Но все равно рано или поздно они его отыщут. Если не французы и американцы, так русские или китайцы. Возможно, на его след уже напали. Они не позволят себе упустить преступника такого масштаба.

– Где мотоцикл?

Мотоцикл был там, где Кон его оставил, у стены. Он завел мотор. Меева села сзади, с корзинкой в руках. Они помчались.

Меева запела.

Она пела старинную песню о том, как небо полюбило землю, и об их печальном первом соитии, прерванном гигантским приливом Океана, который ревновал к небу, ибо земля принадлежала ему. Из-за этого, так сказать, сбоя земля родила человека-недоделку вместо человека-человека, человека истинного, или человека-бога, которого они с небом так ждали. Да, мрачно подумал Кон, это определенно самый трагический coitus interruptus за всю историю мира.

– Замолчи, – сказал он. – Ты нагоняешь на меня тоску.

Кон примеривался уже около получаса, ища наилучший угол атаки; круп Меевы был красив под любым углом, но для полноты счастья требовалось охватить глазом и красоту пейзажа – все это растительное буйство, где разгулявшиеся краски яростно бросались друг на друга и исступленно спаривались, а вокруг громоздились необозримые массы зелени всех оттенков, разделенные охряной лентой тропы, поднимавшейся к проезжей дороге среди кокосовых пальм. Меева стояла на четвереньках в отрешенно-мечтательной позе вахинэ Отахи, которую Гоген изобразил именно в этом положении на желто-бело-голубом фоне, но Кон был не какой-нибудь подражатель, чтобы делать копии. Он попросил Мееву еще чуть-чуть опустить голову и спину, чтобы ее бедра, царственно выделяясь на лазурном фоне, позволяли глазу одновременно наслаждаться небом, водопадом, Океаном за скалами и многоцветием растений на склоне Орохены. Ему хотелось к тому же, чтобы далекий парусник, двигавшийся к полуострову Тайарапу, успел оказаться поближе и выглядел бы белокрылой бабочкой, севшей на эту восхитительную попу. Только бы продержаться с открытыми глазами до конца – это будет величайший шедевр его жизни.

– Погоди-погоди! Обопрись на локти… так… Чуть-чуть ко мне…

Меева с готовностью повиновалась, она знала, как и все жители Таити, что Гоген был необычайно требователен к своим натурщицам в минуты вдохновения, и всячески старалась удовлетворить художественные запросы Кона.

– Не шевелись!

Он расстелил на земле штаны, чтобы камни не кололи колени, и решительно приступил к делу широкими, уверенными движениями. Работая, он одновременно насчитал не менее десятка белых водопадов на склоне горы, чуть выше полосы эвкалиптов, мапе