Одна Стеша, хмельного не пившая, сидела обычно где-нибудь в уголке да то и дело смущенно усмехаясь на какую-нибудь особенно сальную историю. Стесняться ее никому в компании как-то в голову не приходило: видно, до того уж она была похожа на парня, что ее за парня и держали.

Однажды уже зимой, под вечер, сидели Максим со Стешей в избе Максимовой одни. Мина в ту пору уехал в город прикупить кое-чего для кузницы. А поскольку путь до города был неблизкий, да еще и по занесенным снегом дорогам, то у Максима было два дня свободных от занятий. Нет, совсем он, конечно, свое учение не забрасывал – беганье по утрам да лазанье по Мининым препятствиям давно вошло у него в привычку, но драться на свинцовой чушке было не с кем.

Разговор зашел у них про отца Варлаама: Максим все никак не мог в толк взять, отчего поп в лесу живет, да откуда в нем такая смелость.

Тут Стеша и рассказала, что от матери слышала: был когда-то отец Варлаам протопопом в Москве, да чуть ли не в Покровском соборе служил, у самого царя на виду. Была у него тогда жена, и детишек много – пятеро, что ли. И уже тогда он, сказывают, большим был любителем хорошо поесть.

А тут однажды решил государь наказать окольничего Бутурлина - за казнокрадство ли, или за какую непочтительность – неведомо. И наказал тем, что жену его повесил у него же на воротах и не велел снимать, так под ее висящим телом и ходить. А окольничий запрет этот нарушил, тело женино с перемета снял да послал за попом, чтобы ее отпеть, как полагается. И сколько ни искали его слуги попа, никто не соглашался. Один только отец Варлаам согласился, хотя жена его на коленях выла, умоляла не делать этого.

Ну, а Иван Васильевич, как узнал о таком, повелел окольничего зашить в медвежью шкуру и затравить в поле псами, а отца Варлаама – сварить заживо в кипятке. Вот только потом отчего-то помиловал он попа: не то митрополит за него заступился, не то какой-то юродивый. Только повелел царь с поповского сытного места Варлаама согнать, и не принимать никуда, даже деревенским попом.

Остался тогда Варлаам без гроша в кармане, из дома его опричиники выгнали, ходил он со всей семьей по Москве и питался Христа ради, да многие даже и подавать ему боялись, точно он зачумленный. Решил тогда Варлаам распустить всю семью по монастырям, но тут случилось в Москве поветрие. Да не упырное, а обычное: не то чума, не то оспа. Ну, и голодные его дети да жена все тогда и померли, а он, вот, остался да в скором времени встретил Фрязина.

Максим только головой покачал, слушая все это. Получалось, что веселый Варлаам – некто вроде Иова многострадального, у которого Господь все отнял, и семью, и имение, чтобы проверить силу его веры. И Варлаам, выходит, эту проверку выдержал, не хуже Иова. А, пожалуй, что и лучше, потому что про Иова нигде в Писании не сказано, чтобы он еще и веселости не утратил, все время балагурил и тоску ни на кого не нагонял.

Стал тогда Максим Стеше про Иова рассказывать, что в Писании читал, да вдруг видит, что она не слушает, а словно к чему-то прислушивается, что издалека доносится. Затем пошатнулась она, дернулась, стала оседать на лавку, закатив глаза.

Тут Максим понял: это у нее падучая случилась, о которой она ему раньше говорила. Подскочил он к ней, поддержал голову, чтоб о лавку не билась, скомкал подстилку лавочную, положил ей навроде подушки. А Стеша как вцепится в его руку пальцами – чуть не до синяков, и сквозь зубы проскрежетала каким-то не своим голосом: «Не меня… я ничего… ты за околицу беги… где ты бегаешь… там страшное».

Максим растерялся. В самом ли деле бежать. Может быть, бредит она просто, как ее одну оставишь? В падучей люди и голову разбить себе могут, и ножом заколоться. Но смотрит: вроде бы, Стеша уже не так, чтобы сильно бьется, выскочил из дверей, даже полушубка не накинул, побежал по снегу на площадку.