– Ты-то как? Чё на солнце полез, дурачок? Танюша-то чё, ночью тебя караулила? Я заходила, а она от тебя вышла. Хорошая девка.

– Мохнорылый – что это значит, ба? Ты не ответила, – повторил я вопрос.

– Ты, как дурачок, всё равно что. Чё не понятно? Морда значит мохнатая, – на полном серьёзе заявила бабуся.

Меня разрывало желание заржать, еле сдерживался.

– Ба, Толян мне сказал, что мохнорылыми в тюрьме называют насильников, – всё же я засмеялся, не сдержался.

– Оно и понятно – дружок-то твой сам тюремщик, – парировала бабуся, вышла на кухню и усиленно загремела посудой.

Смех смехом, но кота больше она так не называла. Я, по крайней мере, больше не слышал.

Так вот отчего у этого прохиндея раздутые бока были. Я засмеялся, но смех отдался болью где-то в глубине головы.

– Ба! Ну, хватит. На всю квартиру ведь гремишь.

– Нет соседей-то дома.

– А Таня где? – и я заткнулся.

Но, похоже, она уже не расслышала меня и продолжала командовать посудой.

– Как же Таня, моя любимая, милая Таня, будет работать, она же не выспалась, – закрутилось в голове.

Надо было приходить в себя от солнечного удара. Я встал, пошёл умываться. Засосало под ложечкой. Сутки почти не ел! А в голове всё равно были какие-то отголоски боли. Казалось, что кожа на голове болезненная. Горела спина. И страшная квёлость.

Кот сожрал ещё не родившиеся беляши. Я достал молоко и свежую булочку. Бабуся принесла. Сел завтракать. Молоко холоднючее. А греть лень. Так и заглотил.

– Тебя Толька хочет видеть. Утром уже на скамейке сидел. Ты уж с ним не пей, а то матери-то скажу, чем ты тут занимаешься, – заговорила бабушка.

Раз Толян с утра на скамейке сидел, значит, с третьей смены пришёл. Я надел футболку и выскочил в подъезд и выглянул на улицу. Толяна уже не было. Ну, теперь после обеда появится. А он мне нужен для дела.

Дурно как-то. Да ещё подгоревшая на солнце спина создавала дискомфорт. Но чем-то надо заняться. Телевизор проверить, наверно, совсем сдох. Но было лень этим заниматься. Чтобы экран видеть, нужна темнота. Но завешивать окно тёмным одеялом совсем не хотелось. Отступился от этой идеи.

И тут вдруг вспомнились события ночи. Неловко всё вечером получилось. Захотелось говорить про Таню. Иду пытать бабушку, самого покачивает.

– Ба! А ты как у соседей оказалась?

– Так Саша пригласил. У них тут бабушек нет. С Лёшей сидеть не с кем, он в первый пойдёт. А при их работах – интернат ему школой будет. Ты ж знаешь. При твоей школе был, так он и не делся никуда. А они сильно не хотят. Я согласилась. Чё, мне трудно парня встретить или утром поднять. Да накормлю. Он вон у них сам суп греет. Пригляжу, да и мне веселее будет. Мальчишка-то у них спокойный. Игрушки вон, каких у тебя не было. Сам играет.

Как всегда, пулемётной очередью молотила бабуся. Всё пока тезисное Подробности будут при заходе на второй круг.

– Понятно! А что за новоселье?

– Да так, Саша придумал. Да с тобой познакомится. Он тут, когда дома то остаётся, скучно ему, что ли?

– А с чего это он меня вдруг музыкантом назвал?! Ты опять по соседям треплешь?

– Ты чё?! Танюшка твоя весь вечер, как сорока трещала, рассказывала, что чуть не час твой «концерт» слушала во дворе. Какая-то девочка с балкона, говорит, кричала: «Браво!». Оля, что ли? А ты жук, опят с Толькой водку пьёшь? Я матери-то расскажу.

– Что ты опять мелешь? Делать вам, сплетницам, во дворе нечего. Всем кости перемелете. Придумала опять: «Таня моя! С чего?»

Я удалился в свою комнату. Говорить о Тане расхотелось.

Ну и бабуля! Трепло! Как она почувствовала? Или так, брешет, язык-то без костей. И Таня тоже хороша! Ну, высказала мне, а бабке-то зачем про то, что заподозрила меня в выпивоне?