Нагруженный Пухов побрел по путям. Проходя мимо бронепоезда, он заметил там матросов.

Пухов залез на подножку и постучал в блиндированную дверцу. Дверца туго пошла по патентованному устройству, и в скважину просунулся матрос.

– Тебе чего, сыч?

– Шарикова тут нету?

– Нету.

– Распахни-ка мне ход, я приказ тебе дам.

– Ну, сыпь скорей.

В металлическом вагоне парилась тесная духота и веял промежуточный сквозняк. Замки трехдюймовых орудий воняли салом, но кругом было технически хорошо. Сидевший в башне за пулеметом матрос простреливал короткой частотой куда-то в поле, за кирпичные сараи и пробовал рукою хоботок пулемета: не перегревается ли?

К Пухову подошел большой главный матрос:

– Ты что, братишка? Говори чаще.

– Вдарь-ка, друг, по монастырской колокольне. Там у них наблюдатель.

– Ладно, Федька! По колокольне: прицел сто десять, трубка девяносто – на снос!

Матрос взял бинокль и стал проверять действие снаряда.

Пухов ушел успокоенный. Идя по песчаному балласту железной дороги, он разговаривал в воздух. В синей лощине, закрытой укромным кустарником, шел бой. За железнодорожным мостом спешно работала артиллерия, сокрушая шрапнельную лощину. За мостом, наверное, стоял бронепоезд противника.

Тяжелая артиллерия – шестидюймовки – издалека била по городу. Город от нее давно и покорно горел.

Растопыренные умершие травы росли по откосу насыпи, но они тоже вздрагивали, когда недалекий бронепоезд из-за моста метал снаряд.

На вокзале работал бронепоезд красных, за мостом – белых, в пяти верстах друг от друга. Снаряды журчали в воздухе над головою Пухова, и он на них поглядывал. Одни летели за мост, другие обратно. Но вплотную не встречались.

В кустарнике лощины лежали рабочие – живые и мертвые. Живых было меньше, но они стреляли на ту сторону реки сдельно – за себя и за мертвых.

Пухов тоже прилег и пригляделся. Видны были товарные вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный брак на путях. Мастеровых от белых отделяла речка и долина, всего полторы версты.

«В чего же мы стреляем? – соображал Пухов. – Пули из страха переводим!»

Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал стрелять и посмотрел на Пухова.

– Что ж ты? – спросил его Пухов и выстрелил в шевельнувшийся предмет у станционного домика.

– Живот заболел – часа два бузую с сырой земли.

– А в кого мы стреляем?

– В белых – не знаешь, что ль?

– В каких белых? А где же Красная Армия?

– Она на том конце города кавалерию сдерживает. Это генерал Либославский наскочил, у него конницы – тьма.

– А чего ж мы раньше ничего не знали?

– Как не знали? Это, брат, конница – сегодня она у нас, а завтра в Орле будет.

– Чудно! – сказал Пухов с досадой. – Лежим, стреляем, аж пузо болит, а ни в кого не попадаем. Ихний броневик давно прицел нашел – и крошит нас помаленьку.

– Что ж будешь делать-то: надо отбиваться, – ответил Кваков.

– Чушь какая: смерть не защита, – окончательно выяснил Пухов и перестал стрелять.

Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время.

Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал что-нибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают.

Стрельба рабочих глохла и редела; над рекою стоял чад сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на войну, и собирал махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку.