Друзья пили виноградное вино, принесённое от Томо или Симона, имевших лучшие виноградники в бывшем лесу графа Драшковича.

Иво не был ленив, наоборот, был способен работать день-деньской, он жил и делал всё, что необходимо для человека в этих горах, кроме ловли зайцев капканом и убийства кабанов.

Друзья приносили ему мясо убитого в соседнем лесу дикого кабана или ползайца, но уже разделанное, как из магазина.

Чувствовалось, что Иво по рождению пацифист, хотя и отслужил в Приштине солдатом в регулярной армии, но то было ещё бескровное время до распада Югославии.

Он не тронул ни одной куницы, которые в благодарность съели всех его кур, заведённых ещё матерью.

Иво убирал в доме, колол дрова, сам стирал бельё в их доме, который на фоне остального Цветлина выглядел бедным бунгало, но в нём была вся необходимая бытовая техника, в том числе стиральный автомат.

Из года в год он поддерживал огонь в огромной изразцовой печи старинной печной архитектуры, дававшей тепла больше всех других печей в селе.

Никто в своём новом особняке не мог повторить эту уникальную печь. Она обогревала дом так, что бесполезно было пытаться со своего балкона угадать, в каком состоянии находятся братья, если у них на морозе не вьётся дым из трубы и даже настежь открыта входная дверь.

«Эта печь настоящих мужчин», – похвалялся Габриэл, ни разу не разжёгший огонь в её очаге.

Иво готовил на ней еду и приносил очередное блюдо Штефану. Ни центр, ни гостильницу он не посещал, кофе, сахар и сигареты привозил ему Штефан. Однако для массагетской царевны в кармане у него всегда находились конфеты.

И всегда на нежном лице Иво, которого все любили за простодушие и непорочность, играла улыбка, полная природного обаяния.

Все знали, что Иво чист, как слеза Господа, и что весь его темперамент забрал Габриэл.

Как ни странно, но здесь присутствовала некая гармония, ибо в улыбке младшего брата было что-то от высшего, старший был ему полной противоположностью.

Габриэл на тот момент положил глаз на девушку, обслуживавшую его с друзьями-выпивохами в гостильнице, которая, возможно, и ответила бы ему взаимностью: Габриэл был красивым и соблазнительным для женщин.

Но когда однажды его приволок в бар один из друзей, и был он в пиджаке и туфлях с носками, а внизу на нём были шорты до колен, похожие на семейные трусы в цветочек, и подавать векию было бесполезно, потому что он и так уже ничего не соображал, а лишь мычал, девушка решительно и навсегда его отвергла.

Женитьба любого из братьев была бы катастрофой для обоих.

Их дядя, считавший себя обязанным после смерти родителей позаботиться о мальчиках, заложил во дворе фундамент нового дома, который теперь смотрелся как археологические раскопки ещё одного римского амфитеатра.

Габриэл не обращал внимания на ветхость дома, пока однажды во время своего ночного концерта не проткнул гитарой стену. Тут он заметил, что и потолок готов свалиться ему на голову. С тех пор в свободное от работы время одно занятие Габриэла – пить вино – сменяло другое – чинить бунгало.

Единственной особой женского пола в обоих домах долгое время была Мица, Мицика, шестнадцатилетняя собака Штефана, с великолепными зубами и шерстью, помесь ротвейлера и эскимосской самоедской лайки, белоснежный цвет которой бесследно утонул в чёрном. Но ничего от ротвейлера не было у Мицики в характере, она была слишком добра.

Мицика жила на два дома, как, впрочем, и кот: если первое блюдо они съедали у Иво, то за вторым приходили к Штефану, и наоборот.

После перенесённой тяжёлой операции эта мудрая собака смотрела на мир как из вечности. Она нисколько не злилась на Лару за то, что теперь не спит на втором диване в комнате Штефана, что её не возят на заднем сиденье автомобиля, как прежде, что она уступила все свои блага чужой женщине и ребёнку.