– А тут?

– И тут тоже.

А вот с этим Чернов уже мог бы поспорить. Была, была в коренном населении Целинного эдакая хитринка – дескать, чего с нас взять, малограмотные мы, малоразвитые, нерусские, много чего не понимаем, значит, и спрашивать с нас много не стоит. То есть, как экзамены в вечерней школе сдавать – это нам трудно, без «шпор» не обойтись, как овец личных в совхозной отаре потихоньку держать – так у нас положено, традиция национальная. Но ведь и посмеивались за глаза: русские, мол, без этих самых традиций живут, без уважения к старшим. Лебедев на этот счет тоже смеялся:

– Как водку пить – аллах далеко, не видит, а как вилками бешбармак свой трескать, как люди, – обычаи не позволяют, старики обидятся…

Казахстанский аул вынырнул из темноты неожиданно, будто кто, поторопясь, в сельском клубе занавес открыл. Темно уже было изрядно, тусклые фонари на столбах, казалось, только подчеркивали черноту окружающего степного мира. Лениво поругивались собаки, людей на улице видно не было.

– А мечеть-то где? – спросил Чернов.

– Какая мечеть? – Каержан придержал Звездочку, привстал на санях, приглядываясь, – Где-то он тут у поворота живет…

– Мулла?

– Нет, парторг! Мулла, мулла, конечно, только он тут у них как бы это сказать… на общественных началах.

– Подпольный?

– Можно и так. Люди его уважают. Он в колхозе здешнем бухгалтером работает. Сам понимаешь – должность немаленькая.

Про соседний казахстанский колхоз Валерий много чего слышал. Например, когда хотелось молодежи карасинской погулять, шашлыком побаловаться (не на один же бешбармак молиться), начинали, как водится, искать подходящего барана. В своем совхозе (не зря же хозяйство советское) своровать – проблема, не отмоешься потом, а в соседнем колхозе – там чабаны чужие, но так же пьющие. Бывало, за бутылку водки барашка отдавали, только просили на их земле не разделывать, чтобы следов не оставалось. Учета у них, что ли, там не было?

Бухгалтер жил в большом широковатом домике со ставнями на окнах. Ставни Чернов выделил особо – казахи (что российские, что, видать, здешние) их обычно не вешали, ограничиваясь по вечерам занавесками. Говорили – степь должно быть всегда видно. Лебедев, правда, утверждал, что виной тому – лень и дефицит древесины. Деревьев и впрямь в здешних местах было немного, следовательно, не хватало и дров, к январю Чернов это осязаемо понял: угля у них с Лебедевым на крещенские морозы было еще навалом, районо постаралось, а вот с дровами вышла заминка. Пришлось из школы старые стулья тащить на розжиг.

У муллы-хозяина подворья проблем таких, видимо, не было. Под навесом виднелись аккуратно сложенные поленницы дров, двор был огорожен добротным высоким забором (тоже в здешних местах – редкость), молча, но настороженно гремел цепью угрюмый упитанный пес – такому и лаять не надо, одним видом воров отпугнет. Судя по всему, справным был хозяином счетовод, свое холил и охранял, не то, что колхозное.

Чернов рассчитывал увидеть эдакого крепыша с ручищами-кулачищами, не манер крестьян-кулаков из советских фильмов, но навстречу им вышел невысокий старичок с удивительно белым маленьким лицом и темными, внимательными глазами. Махнув розовой, почти игрушечной ладонью, он пригласил гостей в дом.

– Шапку не снимай, – шепнул Валерию Каержан, – и на глаза надвинь поглубже. Будешь вроде как тоже казахом…

– Да не прячьтесь, – прервал его хозяин, – у нас любым гостям рады. Даже русским.

Он посмотрел на Чернова длинно и, улыбаясь, произнес:

– Вы, как я понимаю, новый учитель из Целинного?

– Ага, – ответил почему-то скомкано Чернов. В доме пахло прогоревшим в печи кизяком, на окнах белели чистенькие занавески, – вроде, все как у людей, какой же он мулла-то?