– Доброго здоровья вам, Валерий Сергеевич! Как дела в школе? Не нужно ничего? Может, молока свежего сын принесет, мяса немного?

Странное дело, но Чернов всегда отнекивался: мол, все есть, ничего не требуется, хотя, бывало, случалось им с Лебедевым и откровенно голодать, когда задерживали зарплату. И на бешбармак к Шихановым они с доктором не заходили ни разу, пусть и звали. Была, чувствовалась в этой приветливой, корсачьей улыбке зоотехника некая затаенность. Даже вроде и польстит Шиханов, цветастое слово скажет, а все равно как бы свысока. Бывало, подойдет, пожмет руку, посетует, вздыхая:

– Мне вот книги читать некогда. Родители не приучили. Вы вот нашли силы, выучились, уважаю. Всем говорю: далеко у нас пойдет Валерий Сергеевич, еще в институте преподавать будет…

А сам будто бы и насмехается.

Зато к другим жителям поселка Чернов ходил запросто. И что не ходить: заглянешь проверить, где в доме ребенок уроки учит, как живет, а тебя уже к дастархану ведут, подушки подкладывают, чтобы сидеть удобнее было. Уж без чая-сладостей никогда не отпустят. А где чай, там и разговор, и редко, чтобы только о школе, обо всем речь вели – мало ли у людей тем для бесед находится. Приглашали на дни рождения, на проводы в армию, просто по случаю, когда родственники приезжали. Чужим Чернов там себя не чувствовал, говорить при нем старались по-русски, вилку-ложку давали (чтобы бешбармак рукой не загребать, как все) и даже песни русские запевали и слушали с удовольствием. Часто по утрам обнаруживали они с Лебедевым у себя на крыльце банку с парным молоком (явно не амановским), и было в этой общей безымянной заботе гораздо больше тепла, чем в слащавой улыбке зоотехника.

Доктор по этому поводу, правда, ворчал:

– Пока ты не приехал, таких подношений не было. А я ведь их лечу, роды принимаю…

Каержан – тот вообще зазывал на ужин порой даже насильно, хотя у самого жена не работала, с маленьким ребенком в декретном отпуске сидела, забот полно, зато денег мало.

А на двадцать третьего февраля им с Лебедевым подарили в сельском клубе аж десять пачек индийского чая, под дружные аплодисменты на праздник собравшихся карасинцев.

Подарок, надо сказать, по тем временам прямо-таки сказочный.

7.

Зимняя степь, особенно ночная, кажется пустой и безжизненной. То ли дело – весной, когда здешнее разнотравье живет, греется на солнце каждой клеточкой, еще не ведая, что это самое доброе солнце уже к середине июня начнет беспощадно выжигать, превращать в унылую ржавчину звонкую россыпь майского цвета.

– Весной степь пахнет женщиной, – сказал однажды неожиданно Каержан и, помолчав, добавил, – первой женщиной, самой первой…

Лебедев тогда, помнится, посмеялся над соседом: тебе бы, мол, литературу преподавать, тогда и Чернов бы здесь не маялся. Но позже, уже к вечеру заметил:

– Экие в них поэты живут, а? Не разглядишь сразу…

Нынешняя степь пахла холодом и лошадиным навозом. От снега и звезд стало светло, но разнообразия пейзажу это не прибавило – черные точки редких кустов и камней сливались в одну темную полосу у горизонта, и казалось, что только там, за этой полосой, живут еще люди, бродят животные и летают птицы. А тут – никого, только они в санях, да Звездочка, понукаемая неизвестно куда.

– Каержан, – позвал Чернов, – а ты часто в Казахстан ездишь?

– Я? – переспросил тот, вытягивая паузу, да так, видимо, и не нашел, что толком ответить, – А зачем?

– Ну, как… Там же вроде как ваши…

– Наши? По национальности – да. А так мы им чужие. Они нас русскими называют. И правильно. Языка мы толком уже не знаем, читать по-казахски не можем. Детей русскими именами называть стали. Да что там говорить? Раньше у нас на поминках выпить – большой грех было. А теперь… В одной комнате за дастарханом сидят с чаем, в другой водкой угощаются. Пробовали наши из Целинного в Казахстан уезжать, встречали вроде ничего… А потом все равно чуяли – чужие мы там, как бы второго сорта люди.