И вдруг шестьдесят с лишним лет спустя мои двухлетние воспоминания были реабилитированы. В девяносто седьмом году в Магри (уже внуков туда возила) … нет, в двухтысячных в каких-то окрестностях Ростова вижу я самое настоящее кизиловое дерево… Не дуб раскидистый, конечно. Но вполне приличное дерево, метра два с половиной, с хорошим полугоризонтальным шатром веток, под которым и стол можно поставить, и компанию усадить. А чтоб никаких сомнений в породе растения у меня не возникло, все его ветки усеяны крупным кизилом в самом соку. Пожалуй, он несколько иной формы, чем я когда-то обрывала с кустов. Кончики не заострены, а в виде некой шишечки. Может в этом и заключается отличие древесных плодов от кустовых? Но ведь в тридцать пятом году в Ставрополье я на кизил и не взглядывала. Только слышала реплики: «Пойдем посидим под кизилом»… «Ягода ещё не уварилась»…

Зато теперь я могу надеяться на достоверность всех ставропольских воспоминаний. Даже такого экзотичного: я бегу из нашей квартиры к центральному строению. На втором этаже которого живут Иофф и Покровская. Но мне надо на первый. Толкаю дверь, сбрасываю у порога сандалии. Посреди комнаты, на полу – матрац. На нём под каким-то лоскутным одеялом спят два мальчика лет девяти-двенадцати. Я с разбегу в них врезаюсь, заползаю под одеяло, тормошу их, щекочу, визжу. Они просыпаются мгновенно и встречают меня весьма дружелюбно. Завязывается «куча мала»… На шум из-за занавески выходит взрослая женщина. Как её зовут? Я обращаюсь к ней по имени – отчеству? Или, скажем, «тётя Валя»? Абсолютно не помню. Она говорит сыновьям строго: «Сережка, Петька, умываться! А ты теперь Милку буди!» (Это уже мне.)

Мальчишки отправляются (в кухню, во двор?). А я бегу к небольшой деревянной кроватке под окном, в которой спит, невзирая на шум, девочка пяти лет. Ловко перелезаю через решётку и обрушиваюсь на неё всем телом. Новая возня и визг. На нас набегают Милочкины братья с пригоршнями воды из-под умывальника, и всё завершается общим ликованием, а потом – завтраком.

Эта сцена находит полное подтверждение и разъяснение в бабушкиных рассказах о ставропольской жизни. О семье бухгалтера, в которой было трое детей (пятилетняя Милочка вполне годилась мне в подруги; а кто-то из её братьев мог тащить меня на руках, спасаясь (спасая?) от сторожа. Кстати, вдруг сегодня возник вопрос (ответить только некому): а кто был бухгалтером противочумного пункта (наверное, не пункта, а станции. Раз была своя бухгалтерия, вагон-лаборатория, такое изобилие специалистов эпидемиологов-микробиологов; ещё мой отец понадобился!) Так вот, бухгалтер – мать Сережки, Петьки и Милочки? Или их отец, который в моих воспоминаниях не встречается. А он существовал? В тамошнем, тогдашнем пространстве?

По социально-историческому раскладу тридцать пятого года вряд ли мать троих детей в глухой провинции могла исполнять ответственную, требующую специфических знаний должность. Бухгалтером, конечно, был её муж. И пребывал он в служебных сферах. Пока я общалась с его детьми. А бабушка – по-соседски с условной «тётей Валей». Для бабушки, скажем, Валентиной Ивановной (Петровной?). Так вот, бабушка эти отношения ценила не только за нашу с Милочкой дружбу, но за эти самые «завтраки». Потому что я, как всякий единственный, обожаемый, без конца пичкаемый ребенок, была отвратительно капризна в еде. А вот в чужом доме, в большой компании – мела всё подряд. Да и от бабушкиных изысков не отказывалась, если со мной обедали или ужинали бухгалтерские дети. И всё это бабушка, по её позднейшим рассказам, поставила на договорную дружескую ногу. И подкрепила не раз какими-то натуральными подношениями из наших запасов к соседскому столу.