– Я к тебе по делу, – с задором начал Лёня.

Ярослав нетерпеливо перебил:

– Лучше послушай, что пишет Ключевский о Петре Первом: «От природы он был силач. Постоянное обращение с топором и молотком еще больше развило его мускульную силу и сноровку. Он мог не только свернуть в трубку серебряную тарелку, но и перерезать ножом кусок сукна на лету».[21]

– Ребята ходили к прорыву в метро, который случился после… ну, той ночи. Ты был прав и…

– Вот еще, – не дослушал Ярослав и продолжил читать: – «Многолетнее безустанное движение развило в нем подвижность, потребность в постоянной перемене мест, в быстрой смене впечатлений. Торопливость стала его привычкой».

– Сначала подумали: обычная вещь, земельники опять покопались. Наведывались к этой славной компашке.

– С Мединой?

– Без нее.

– Ума хватило. Хвалю… «Его обычная походка, особенно при понятном размере его шага, была такова, что спутник с трудом поспевал за ним вприпрыжку».

– Ярь, – с укором произнес Лёня. – Что ты паясничаешь?

Ярослав шумно захлопнул книгу.

– Нет, это ты мне скажи – что?! – прошипел он.

Рыжий таксеныш, наконец улегшийся неподалеку от двери, снова вскочил и пронзительно залаял.

– Бакс! Чего ты заладил в самом деле?!

Парень перегнулся через подлокотник кресла, глянул на входную дверь. Темноволосый, остролицый и очень бледный. При виде нас он побледнел еще сильнее и порывисто обернулся к стоящему рядом Лёне:

– Почему ты не предупредил, что не один?

Тот пожал плечами:

– Ты мне и слова вставить не давал. Все со своим Ключевским! Ребят, извините, вы не против расположиться пока в столовой?

Леня виновато улыбнулся и указал на арку в простенке.

– Можно не разуваться, – бросил Ярослав вслед.

На этот раз собака не обратила на нас внимания: выполнив обязанности сторожа, щенок свернулся клубком в солнечном пятне на паркете.

В светлом эркере соседней комнаты располагался обеденный стол и застеленные ковриками диванчики. Солнце дробилось в витражных окнах, бросая на стену веселые цветные блики. Прозрачный тюль шевелился от сквозняка. На колченогом серванте стояла переносная электрическая плитка. В кастрюле тихонько шипело, разнося вокруг солоноватый наваристый запах.

Из-за стены донеслись голоса:

– За что ты так с ней? – тихо спросил Лёня. – Ведь не она задание придумывала.

– За такие задания голову надо оторвать! – взревел Ярослав.

Мне показалось, что хрустальные подвески в люстре негромко зазвенели.

Лёня монотонно бубнил за стенкой. Голос Ярослава менялся от злой иронии до показательного недоумения, а иногда и совершенного бешенства. Марго, бродящая вдоль застекленных полок с фарфоровыми статуэтками, вздрогнула и повела плечом, будто сбрасывая что-то неприятное.

– Не надо только вешать лапшу, Лёнь. Я знаю, кто на самом деле спихнул нам проверку у Гавани.

Послышались невнятные оправдания. Ярослав зло усмехнулся:

– Они знают, что я здесь, и даже не приходят. Нет! Не надо мне про звонок. Ты вон вошел же! – И уже совсем тихо, на грани слышимости: – Лёнь, два дня прошло. Завтра должны быть похороны. А нам даже хоронить нечего…

С минуту за стеной не раздавалось ни звука.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Лёня.

– Тебе про тело или про душу? – хмуро усмехнулся Ярослав.

– С душой, мне кажется, все и так понятно.

– Да? А вот мне не очень. – Горестный смешок, следом за ним – звук, будто протянули ножкой стула по деревянному полу. И болезненное шипение следом.

– Может, помочь?

– Я сам. А знаешь, – проговорил Ярослав с мазохистским наслаждением, – что говорят наши врачи про это? Оно словно проедает, разрывает кость изнутри. А вместе с ней ткани. Это как трещины в стекле: коснись, и раздробится в крошечные осколки. Говорят, мне повезло – только по касательной задело. Ты знаешь, я хочу бежать, хочу узнать, кто виноват в прорыве. А приходится сидеть здесь, читать историю, пока Великорецкий чешет репу в «Грифоньем доме» и посылает других устранять последствия проблемы, а не причину.