– А вам зачем?

– У меня на Литве много родственников, да, кроме того, всегда приятнее знать, с кем имеешь дело.

– Не время теперь представляться, впрочем, только дурак стыдится своего имени. Я – Рох Ковальский, если угодно!

– Достойные люди Ковальские. Мужчины все храбрые солдаты, а женщины добродетельны. Моя бабушка была тоже Ковальская, но, к несчастью, умерла еще до моего рождения. А вы из каких Ковальских? Из «Верушей» или из «Кораблей»?

– Что вы тут ночью ко мне пристаете с расспросами?

– Да ведь вы непременно мой родственник; мы с вами и сложены одинаково. У вас такие же широкие плечи, как и у меня, а я это унаследовал от бабушки.

– Об этом мы в дороге поговорим… Времени еще много.

– В дороге, – повторил Заглоба, и точно камень свалился у него с души. Он вздохнул свободнее и сразу ободрился. – Пан Михал! – шепнул он. – Ну что? Разве не говорил я вам, что с нами ничего не сделают?

Между тем они вышли на двор. Была туманная ночь. Кое-где багровело лишь красное пламя факелов или виднелся тусклый свет фонариков, бросавших неверный свет на группы конных и пеших солдат. Весь двор был запружен войсками. То здесь, то там мелькали копья и дула ружей; слышался топот лошадиных копыт; какие-то всадники переезжали от группы к группе; по-видимому, это были офицеры, отдававшие приказания.

Ковальский остановился с конвоем и узниками перед громадной телегой, запряженной четверкой лошадей, и сказал:

– Садитесь, Панове!

– Здесь уж кто-то сидит, – заметил Заглоба, взбираясь на телегу. – А вещи наши где?

– Вещи под соломой! – ответил Ковальский. – Скорей, скорей!

– А кто здесь? – спросил Заглоба, всматриваясь в темные фигуры, лежащие на соломе.

– Мирский, Станкевич, Оскерко, – отозвались голоса.

– Володыевский, Ян Скшетуский, Станислав Скшетуский, Заглоба, – ответили рыцари.

– Челом, челом!

– Челом! В хорошем обществе мы поедем. А не знаете ли, Панове, куда нас везут?

– Вы едете в Биржи, – ответил Ковальский.

И с этими словами он скомандовал, и пятьдесят драгун окружили телегу, и затем все двинулись в путь.

Узники стали потихоньку разговаривать.

– Нас выдадут шведам! – сказал Мирский. – Этого и нужно было ждать.

– Я предпочитаю сидеть между шведами, чем между изменниками! – ответил Станкевич.

– А я предпочел бы пулю в лоб, – воскликнул Володыевский, – чем сидеть во время этой несчастной войны!

– Ну я с этим не согласен, – возразил Заглоба, – с телеги и из Бирж можно удрать при случае, а с пулей во лбу далеко не уйдешь. Я знал заранее, что на это этот изменник не решится!

– Радзивилл не решится? – сказал Мирский. – Вы, видно, приехали издалека. Если он задумал кому отомстить, то того уж можно хоронить: я не помню случая, чтобы он когда-нибудь простил малейшую вину.

– А все-таки он не посмел поднять на меня свою руку, – ответил Заглоба. – Кто знает, не мне ли вы обязаны своим спасением?

– А это почему?

– Крымский хан очень меня полюбил за то, что я, будучи у него в плену, открыл заговор, посягавший на его жизнь. Наш милостивый король, Ян Казимир, меня тоже очень любит. Потому и понятно, что этот чертов сын, Радзивилл, побоялся меня тронуть, чтобы не вооружить их против себя. Они бы его нашли и на Литве.

– Что за глупости! Он ненавидит короля, как черт святую воду, и если бы только знал, что вы его любимец, вам бы несдобровать, – возразил Станкевич.

– А я думаю, – сказал Оскерко, – что гетман сам не хотел пятнать рук нашей кровью, боясь еще большего мятежа, но уверен, что этот офицер везет шведам приказ, чтобы нас тотчас же расстреляли.

– Ой! – воскликнул Заглоба.

Все на минуту умолкли. Между тем телега с пленными и с конвоем въехала на кейданский рынок. Город уже спал, в нем уже не было огней, лишь собаки злобно лаяли на проезжавших и проходивших путников.