Кэнди опустила руки в раковину, наполненную водой, и взглянула на полосатое небо цвета индиго. Стены Торнфилда, сложенные из дерева и цемента, загудели: кто-то включил душ. Кэнди спустила воду и вытерла руки посудным полотенцем. Подошла к двери и выглянула в коридор. У закрытой двери в ванную, запрокинув голову и закрыв глаза, сидела Джун. Она опустила руки на колени и переплела пальцы. В тусклом бледном свете лампы ее мокрые щеки отливали серебром. У ее ног сидел Гарри, положив одну лапу ей на стопу: он часто так делал, когда она была расстроена.

Кэнди вернулась на кухню. До блеска отполировала столешницы. Цветочницы ухаживали за цветами в поле, а ее полем была кухня, где цвели пиры и банкеты. Ей было двадцать шесть лет, и больше всего на свете она любила готовить. Она не увлекалась высокой кулинарией, не подавала крошечные кусочки на больших белых тарелках. Ее блюда были пищей для души. Не только вкус их был важен, но и количество. В старших классах Кэнди бросила школу, убедила Джун, что умеет обращаться с ножом, и стала главным поваром Торнфилда. «Это у тебя в крови», – сказала Твиг, отведав кусок ее первого пирога с маниокой, горячего, только что из печки. «У тебя дар», – подтвердила Джун, когда Кэнди впервые поставила перед ней тарелку блинчиков из рисовой бумаги с манговым чатни и начинкой из овощей и трав со своего огорода. Обе женщины были правы: когда она готовила или пекла, ее руками, инстинктами и вкусовыми бугорками словно руководило глубинное тайное знание. На кухне она чувствовала себя полностью в своей стихии и подозревала, что, возможно, ее мать была шеф-поваром или отец – пекарем. Приготовление еды залечивало незаживающую рану, болевшую всякий раз при мысли, что она никогда не узнает, кем были ее родители.

Дом содрогнулся: вода перестала течь по трубам. Кэнди закончила протирать столы, оперлась о столешницу и прислушалась. В коридоре послышались шаркающие шаги; затем открылась дверь ванной.

Прибытие новичков всегда давалось обитателям Торнфилда нелегко: вид женщин, нуждавшихся в безопасном пристанище, будил старых призраков и будоражил воспоминания. Но на этот раз все было иначе. Эта девочка была дочкой Клема. Еще и немой. И родственницей Джун, хотя та всегда утверждала, что семьи у нее не было. «Вы – моя семья», – твердила она и обводила рукой цветочные поля и сидевших за столом цветочниц.

Но теперь легенда, окружавшая ее семью, рассыпалась. Дитя вернулось.

К большому облегчению Элис, Джун оставила ее в душе одну. Элис подставила лицо водяным струям. Пожалела, что не может нырнуть на глубину и погрузиться в воду, чтобы губы защипало от соли, а прохлада успокоила глаза. Здесь не было моря; здесь она не смогла бы выбежать на берег. Она подумала о реке, и ей жуть как захотелось ее найти. «При первой же возможности побегу туда», – решила она. Так у нее появилась цель, хоть и маленькая.

Элис подождала, пока пальцы не сморщились, и лишь тогда выключила душ. Вытерлась толстым пушистым полотенцем. Надела пижаму, которую дала ей Джун, и почистила зубы. Щетка была розовая, с принцессами из мультика, а паста – с блестками. Они были такие красивые, что Элис поначалу даже решила, что это игрушки, а не настоящие щетка и паста. Она вспомнила свою простую прозрачную пластиковую щетку с растрепавшейся щетиной, стоявшую рядом с маминой в стаканчике из-под веджемайта на раковине в ванной. Вновь накатили темные глубины и полились слезы. Чем больше она плакала, тем больше уверялась, что внутри нее бушует настоящее море.