В эпоху постмодерна наряду с политикой и социальным исчезает и человек. Бодрийяр считает, что мы живем в эпоху конца антропологии, которая конфискована машинами и новейшими технологиями. В эпоху модерна рабочий противостоял машине, как живое противостоит автомату. Отсюда возникало отчуждение, рабочий сохранял себя как отчужденный человек. Новые технологии не отчуждают, а интегрируют нас в свои сети. Видео, компьютер, мини-телефон интегрированы в наше тело, как будто заложены генетически или в качестве имплантантов. Возникает симбиоз человека и машины: человек имплантируется в машину, машина имплантируется в человека. Связь с информационной сетью имеет такой же характер, поэтому следует говорить не об отчуждении, а о включении человека в некую интегрированную систему.

Характеризуя массу, Бодрийяр обращает внимание на преимущество новых технологий: в новых условиях проблема свободы уже не может быть поставлена. Культивируется сотрудничество, включенность в общую коммуникативную сеть. Субъект тождествен субъективности, человек сводится к его мнению. Масса не является ни массой трудящихся, ни массой народа, крестьян, рабочих. Она не обладает ни атрибутом, ни предикатом, ни качеством, ни референцией. Здесь невозможен обмен смыслами – они тут же рассеиваются, подобно тому как рассеиваются в пустоте атомы. По этой причине в массе больше не существуют ни один, ни другой. Иначе говоря, в массе распадаются связи между людьми.

Касаясь проблемы насилия, Бодрийяр отмечает, что в мире постмодерна насилие никуда не исчезло. Более того, нынешняя форма насилия гораздо изощреннее по сравнению с насилием агрессии; это насилие разубеждения, умиротворения, нейтрализации, контроля – насилие безболезненного уничтожения. Это насилие общества, в котором нам отказано в негативности, в конфликтности, в смерти. Над нами нависла угроза не столько лишиться самих себя, сколько лишиться другого, всякой инаковости. Мы уже не становимся другими, нас не лишают нас самих в пользу Другого, нас лишают Другого в пользу Того же самого, лишают инаковости, необычности и обрекают на воспроизводство Того же самого.

Отсюда рождается сильнейшее чувство озлобления. Это не ненависть к Другому, это, скорее, фанатизм инаковости. Потерю Другого такая ненависть пытается компенсировать, создавая искусственного Другого, в результате им может быть кто угодно. Озлобленность возрождается на пустом месте, за озлобленностью на Другого скрывается озлобленность на самого себя. Бодрийяр считает, что любое радикальное отличие является эпицентром террора, оно противостоит всему: завоеванию, разуму, истреблению, вирусу различия. Другой всегда мертв, но в то же время он не подвластен разрушению. Такова Большая Игра.

Согласно Бодрийяру, необходимо устремление к другому полюсу, к полюсу Другого в его абсолютном проявлении, к полюсу радикальной Экзотики. Нужно двигаться к тому, что более другое, чем сам Другой, к необратимой метаморфозе внешнего облика и полному преображению. Нужно стать другим окончательно и бесповоротно, подчиняясь лишь нечеловеческому, что не зафиксировано внутри меня, но присутствует в произвольных случайностях знаков мира. Другой не является вместилищем ни нашего подобия, ни нашего различия, ни идеальным воплощением того, что мы есть, ни скрытым идеалом того, чего нам недостает, – он вместилище того, что ускользает от нас, место, через которое мы ускользаем сами от себя. Этот Другой – не воплощение желания; он – воплощение помутнения разума. Это и вынуждает искать Другого не в иллюзии диалога, но устремляться в поисках в иные места, следовать за ним подобно его тени, навсегда отказавшись быть собой, но не став при этом чуждым себе, оказаться не вписанным в образ Другого. Другой, говорит Бодрийяр, это то, что позволяет мне не повторяться до бесконечности.