Бест был надменен и властен, но это меня как раз и не удивило. А вот какой ужас он вселял в меня сейчас – это просто уму непостижимо.

– Здравствуйте, – выдавила из себя я, ненавидя этого козла всей душой. Из‑за него мне не попасть домой, я у него в плену, а ещё должна быть вежливой и тактичной со скотиной, которая будет медленно меня убивать своими опытами.

Разглагольствовал он долго.

– Подумай только, Мари, какая это ценная жертва, – заканчивая речь, произнес Бест. – Подумай, ведь ты станешь прологом к созданию лекарства, спасающего жизни тысячам людей.

– Вы создаете не лекарство, а наркотик. Они будут приходить к вам ещё и ещё за ним, пока не умрут.

– Это лекарство выводит радиацию из их организма, пусть и не сразу, пусть и не быстро, и да, его нужно достаточное количество, чтобы оно хорошо работало. И да, зависимость есть, но она не смертельна – человек вполне может сам ее преодолеть. Если это сильный человек, если ему это надо.

– Вы хотите, чтобы они вас обогащали! – рявкнула я. – Хотите посадить их на крючок! Сильные обогатят! А слабые вымрут – очистят мир от лишней шелухи, так, небось, а?

Я сжалась, когда Бест двинулся ко мне. Он шёл нарочито медленным шагом, и его фигура колебалась в отблесках белого света. Эта страшная властность – жестокая, острая, словно бы металлическая, буквально светилась в его льдистых глазах. Бест подошел достаточно близко, чтобы я теперь смогла увидеть его лицо. Он был красив. У него были густые темные брови, тонкие губы и циничная усмешка. Прядки довольно длинных волос чернели, касаясь скул его сурового лица.

Он был красив, даже несмотря на то, что его лицо было изуродовано глубоким кривым шрамом. Я смотрела на Беста, затаив дыхание – с одной стороны, я была до ужаса напугана, с другой – восхищена его внушающим величием.

– Пойми, Мари, это не пройдет тебе даром, – прохрипел Бест, чуть склоняя голову. Взгляд его был холоден и страшен. – Я не буду бездарно пугать тебя худшей участью, хотя, предполагаю, ты прекрасно знаешь, что все мы тут способны на многое. Но я обещаю тебе, что если ты не приложишь усилия к тому, чтобы нам помочь – я привезу тебе голову твоего отца.

У меня тогда волосы на затылке встали дыбом. Нет, даже не от его слов. Но от того, как он это сказал. В том, что Бест не шутил и не блефовал, у меня не было ни одного сомнения, потому что теперь я по‑настоящему осознавала, что его лучше не злить. Да, не пойди я им навстречу – ссохнусь тут намного быстрее, чем им хотелось бы, но мой отец не должен платить жизнью за это. Такого не будет. Никогда.

***

Вода, заполняющая витиеватый ручеек, поблёскивала, переливалась, словно довоенная гирлянда. Я смотрела на неё, завидуя её свободе. Мне тоже хотелось просто взять и побежать, куда мне надо, не думая о том, что кто‑то будет меня искать и преследовать.

Ручеек прыгал между гладкими камнями, поросшими плесенью.

Пахло илом. Подняв голову, я прищурилась, ощущая, как больно яркий свет белёсых ламп бьёт по глазам. Скоро уже выключат, до вечернего часа оставалось не так много, поэтому скоро ослепляющий свет жужжащих прямоугольников сменится на рыжеватые отблески уличных фонарей.

«Это они так здесь имитируют смену дня и ночи? – бурчала я про себя, впервые с неприязнью осознавая особенности жизни в закрытом городе. – И в сравнение не идет с реальностью…»

Но теперь я не видела неба уже почти три года. Почти три года не видела солнца. Почти три года не знала жизни за пределами карантина. Кто‑нибудь обязательно сказал бы мне, что я невероятно спокойно говорю об этом, но нет, не спокойно, даже сейчас, спустя много лет, нет никакого спокойствия в моих словах о том, что три года моей жизни в Адвеге я не видела жизни за её пределами. Тогда же разъедающая тоска, убийственная, липкая и холодная, буквально уничтожала меня. Она съедала меня каждый день, вгрызаясь в моё сердце и каждую мысль, не давая мне думать ни о чём другом, кроме свободы, до которой мне было не добраться. Меня крутило в агонии каждую ночь, и каждое утро скользкий ком терзал моё горло, не давая дышать. Каждый день я открывала глаза и видела всё те же ненавистные трещины, ползущие по низкому потолку моего маленького дома, одиноко сереющего в квартале карантинников.