Постоял немного Гришаня, отдышался – дальше пошел. Напевал про себя для веселья:

– А злая жена мужа батогом бьеть! Батогом бьеть! – Нечего сказать, веселую песенку выбрал!

Дальше больше – на откровенную порнографию перешел, или, лучше сказать, на крутую эротику:

– Аще муж от жены блядеть… – пару строф спел, да больше не стал – постеснялся. Не волков – Господа!

Петь бросив, о приятном попытался думать. О книжице, в келье недописанной, «Физиолог» зовомой. Про тело человечье книжица та да про болезни – занимательна да полезна вельми. Правда, чернец один, с обители Вежищской, сказывал книгу ту в огонь бросить, пришлось Феофилу пожаловаться. Эх, хорошо было до ареста-то…

Гришаня усмехнулся. Стал об Ульянке думать. Как познакомились в апреле… Господи, почти год уже! Как целовались в овине… а потом, в июне, на Ивана Купалу через костер голые скакали, вместе с другими парнями да девками… а после в овсы ушли…

Аж жарко стало Гришане от тех воспоминаний греховных.

Молитву прочтя, к щекам пылающим снег приложил… полегчало вроде.

Темно было кругом, не поймешь – день или вечер. Снег с дождем хороводились. Ползли по небу низкие тучи, ни просвета, ни зги. Вот погодка!

Где-то теперь Ульянка? По-хорошему ль до Москвы добралась, к сестрице своей единоутробной?

Он пришел в Псков к вечеру, успел-таки до темна. Река Великая набухла льдом, как и Волхов, урчала зверем. Славен град Псков, мощны стены его, высоки башни, шатрами к небу вздымающиеся, благолепны храмы Христовы.

Покрутился у ворот отрок – не видал ли кто отрядец небольшой – порасспрашивал…

– А тебе что за дело? – ухватив Гришаню за руку, подозрительно спросил стражник.

– Письмишко от них просила супружница одна, – вывернулся тот, – я б и написал…

– Так ты грамотей, что ли? – удивился стражник.

– Учен, – важно кивнул отрок. – Если чего надобно…

– Надобно! Надобно! Еще как надобно – сам Бог мне тя послал, отроче!

Выказав явные признаки радости, стражник, подменившись с приятелем, приобнял Гришаню за плечи и повел в ближайшую корчму.

Уселись за дальний стол, чистый, выскобленный. Стражник у корчемника бумаги спросил да перьев.

– Поесть бы сначала неплохо, – хитро улыбнулся отрок.

Стражник кивнул, подозвал корчемника, велел постных пирогов с квасом подать.

– Брат у меня есть, Степаном звать, – прошептал, к Гришане склонившись. – У кузнеца Онуфрия работником три лета пробыл… потом подрядился тут к одному… ну, не важно… ушел в общем, до сроку. Оплату ему должен Онуфрий, а?

– Хм… – Гришаня задумался, спросил, когда именно ушел Степан да сколь времени с этого дня прошло…

– Во прошлую весну ушел, – стражник помолчал, вспоминая. – Как раз на Пасху!

– На Пасху, говоришь? – Гришаня прищурил левый глаз. – Ну, тогда торопись, человече. По закону Степан твой имеет право требовать оплаты только год после ухода! Писать бумажицу-то?

– Пиши, пиши, друже!

– Тогда вели песку подать, присыпать…

Написав прошение, Гришаня присыпал чернила песком – чтоб быстрей сохли – и снова повторил свой вопрос о приезжих. Ну, на этот раз стражник, естественно, оказался куда любезней.

– Тебе за весь день надо, отроче?

– Вечер только.

– Козьма-горшечник с глиной проехал с людьми своими…

– Не то!

– Онцыфер-лодочник…

– Тоже не надо!

– Боярин Андрон со людищи да сывязаны иматы…

– А вот об этом – подробней!

Нахватался Гришаня от Олега Иваныча словес разных, вставлял теперь, щеголяя, и надо куда и не надо. Как ни странно, народец его понимал, как вот теперь стражник…

Вызнав дорогу на двор боярина Андрона Игнатича, Гришаня тепло простился с новым знакомцем, хлебнул на дорожку горячего сбитню и, выйдя из корчмы, растворился в сером сумраке улиц.