– Ты не испытываешь ко мне совсем-совсем никаких чувств? – приниженно спросила Нелли. – Зачем же ты тогда согласился приехать?

– Ты знаешь, мне худо. – Сухонин стал серьезен. – Мне уже давно худо. Не нужно ничего этого, миленькая, никаких таких скоропалительных решений. Ты еще молодая, найдешь человека, который полюбит тебя. Я если и пришел, то совсем не за этим. Я понятно говорю? А нож ты не убирай: между нами должно лежать холодное оружие, примета такая есть. Если хочешь, ночью, когда я засну, можешь меня зарезать. Мне все равно.

Он пинками согнал собак и запер их на кухне; они там визжали и скреблись. Он вернулся, подвинул торшер к изголовью, разделся и лег. Софа была настолько просторная, что они с Нелли не соприкасались телами. Потом он сладостно вытянулся и сразу же заснул.

Сухонин еще мог притворяться равнодушным, разочарованным, но в глубине души очередное поражение переживал болезненно. Кольцо отчуждения сжималось туже. Любой в его положение, уж конечно же, не сплоховал бы. А он заснул, да так сладко! Впрочем, что могло получиться у двух книжников? Они больше не встречались, он не звонил ей, она – ему. Все было ясно без слов, они довели игру до конца. Сухонин почувствовал, что – сублимировано – проиграл (и примерился, и оказался в проигрыше) в отношениях с Нелли роль отца к дочери. Он меланхолично листал записную книжку, но звонить было некому: от жены ушел, с другом расстался, Нелли от него отступилась, а многочисленные знакомые – о чем с ними говорить. Он был в полной изоляции, он утрачивал инициативу, даже в магазин выходил реже. Никому до него не было дела. Просыпаясь по ночам. Плакал, молился, слушал тишину.

В конце июня он три будних дня в глубокой хандре провалялся в постели, а выйдя на работу, вместо того чтобы извиниться за прогулы, нагрубил начальству. Теперь он часто гневался и не мог себя укротить. Опутанный со всех сторон обязательствами, неразрешимыми противоречиями, он свирепел. В таком состоянии написал заявление на расчет и уволился без отработки. В тот день, бегая с обходным листом по этажам, чувствовал прилив энергии, бодрость, радость, готовность начать все сначала, освобожденность от оков, но уже на следующий день сник: в конце августа должны были вернуться дачники, следовало подыскивать новую квартиру, а рассчитываться за нее да и за старую было нечем.

И он решил вернуться к жене.

Каждое утро и каждый вечер Марина устраивала скандалы. Он не выносил ее истошного крика, выпученных круглых совиных глаз, мужеподобных жестов и битья тарелок. Хотелось размозжить ей голову, лишь бы она заткнулась. На ночь она заставляла дверь тяжелым креслом, чтобы он не вошел и не прикончил ее. Это становилось невыносимым. Ему с особой отчетливостью стало казаться, что все люди, в особенности жена, хотят его смерти; он впадал то в сокрушительную ярость, то в слезливость. По ночам он читал Откровение Иоанна Богослова.

– Ты сумасшедший, – распалялась Марина. – Ты же голый ломился к Гренадерову, все говорят. Тебе надо лечиться.

– Это тебе надо лечиться – от жестокости, от бульдозеризма своего. Взгляни на себя: разве ты похожа на женщину? Ты же мужик. У тебя вон усы растут и борода пробивается, до такой степени ты мужик.

Наступил июль. Сухонин бродил по городу целыми днями напролет. Ему повсюду мерещились друзья и враги, эта игра его увлекала; они сопровождали, конвоировали его на эскалаторе, сидели ошуюю и одесную на садовых скамейках, порицали и хвалили. Случайные обрывки разговоров он соотносил с собой. Люди казались ангелами или слугами сатаны – все зависело от того, насколько они ему нравились. На нем скрестились все конфликты мира. Он шел и думал, что если даже он и сумасшедший – что, все люди сходят с ума: повсюду войны, террор, насилие, атомные взрывы. Ждать мессию уже недолго. Опекуны и доброхоты следовали за ним, ходили по пятам, оберегали от врагов. Он не паниковал, но обреченно думал, что злые силы все равно одолеют. Иногда казалось, что мать и отец зовут его вернуться домой; он вспоминал притчу о блудном сыне, и ему становилось горько. Марина настойчиво спроваживала его в Петровку и почти не кормила: не работал, следовательно, не заслуживал. Она представлялась опаснее и настойчивее всех его гонителей.