За спиной послышались шаги мужа.

– Он может понять человека, – сказала я Владу, кивая на это ни на что не похожее сооружение, которое одновременно напоминало и египетскую пирамиду, и буддистскую пагоду.

Влад кивнул.

– Ты знаешь, что храм так и не был освящён? – тихо спросил он, приобнимая меня за уже озябшие плечи.

Почему-то подумалось, что останки стен торчат из ослепительно белого снега надгробными плитами.

– Читала, – ответила я. – Княгиня Ольга Менишева и художники, поддерживающие идеи Лашкино, мечтали создать памятник, в котором бы имели место все религии. Не мудрено, что они нарушили каноны ортодоксальной церкви. Из-за этого храм и не был освящён.

Под ногами сразу заскрипел загородный нетронутый снег, мы поднялись на холм вместе. Смальтовая мозаика Спаса с каждым шагом становилась все уязвимей, лик расплывался, увеличиваясь и надвигаясь, накрепко заколоченное здание храма веяло запустением. Из стены выпали кирпичи, и на их месте теперь зияли дыры.

Я хотела было заглянуть в одно из выбитых окошек внутрь, но поняла: уже знаю, что увижу там. То же, что во всех заброшенных творениях рук человека. Горькую пустоту. Ветхость и убожество.

– «Русские Афины», – произнёс как-то горько Влад.

– Когда-то были, – мне тоже было ужасно жалко эту усадьбу, в которой сто лет назад кипела творческая жизнь и искрила надежда на прекрасное будущее.

«Холмы, белые берёзы, золотые кувшинки, белые лотосы, подобные чашам жизни Индии, напоминали нам о вечном пастухе Леле и Купаве, или, как бы сказал Индус, о Кришне и Гопи».

– Тут есть музей, – сказал муж. – Кажется, он у подножья холма, и называется «Теремок». Мило, да? Ты пойдёшь?

– А ты – нет? – спросила я, уже предугадывая ответ.

– Нет, – опустил глаза Влад. – Я лучше у Храма ещё немного поброжу. Тянет он меня чем-то. Хочу посмотреть, где тут могла быть усыпальница князя Менишева.

Влада почему-то всегда тянуло к погостам. Он любил бродить по Новодевичьему кладбищу, в Троице-Сергеевой лавре его влекли усыпальницы, в Новоспасском монастыре – места захоронения династии Романовых. Тащил меня от надгробия к надгробию, вслух зачитывая имена и даты, а я всегда покорно плелась за ним. Что поделать, Влада интересовала смерть, а меня – жизнь. В конце концов, утешала я себя, это две стороны одной медали под названием «сущее».

Оставив мужа искать предполагаемую усыпальницу князя Менишева, я спустилась с холма к «Теремку». Его главный фасад с наличниками, пылающими всеми цветами радуги, был виден издалека. На ставнях улыбалось солнце, неслись куда-то вдаль сказочные морские коньки, шумели завитки трав, спутанные ветром и дождём, и горделиво высилась любимый малютинский символ: жар-птица с красным гребешком.

Посетителей, как таковых, в музее не было, несмотря на многолюдие. Я поняла, что приехала какая-то комиссия, поэтому ходила по дому в синих шуршащих бахилах тихо, стараясь не мешать работающим людям. Было даже как-то стыдно за свою праздность.

– Драконы на навесе… – донёсся деловитый женский голос из толпы «проверяющих», – Откуда они? В нашем реестре навес выглядит иначе…

– Мы буквально вчера закончили реставрацию, – тихо пояснило мягкое контральто, явно принадлежащее одной из сотрудниц музея. – Сняли верхний слой, под грубой лепниной скрывались истинные фигуры. Вы сами можете увидеть, какие грандиозные.

Слово «грандиозные» прозвучало грустной насмешкой в этом зале. Обломки бывшего великолепия вызывали почти такую же грусть, как и храм с уникальной мозаикой и выбитыми стёклами. Драгоценные коллекции Менишевой были национализированы. То есть пропали. Всё, что осталось целым после варварского разграбления усадьбы, кусками и фрагментами перенесли в небольшой «Теремок». Спасённые обломки мира, так много обещавшего грядущим поколениям, но так и не принятого ими. Потомкам хотелось жрать, лениться и совокупляться. Весельем они считали разрушение «культурного наследия» и пьяные танцы на обломках великой империи.