Мы с Индиго сидели за обеденным столом, нерешительно собирая головоломку, которая, по её словам, должна стать дверью в королевство русалок, если мы закончим к полуночи. Я взглянула на часы. Пока был даже не полдень – до полуночи ещё далеко.

Вокруг нас сонно гудел Дом. Даже спустя год я так и не сумела привыкнуть к этому месту. Оно восхищало меня, ослепляя сиянием сквозь витражные окна. Каждая комната казалась слишком драгоценной, чтобы находиться в ней, и уж тем более – чтобы похищать её воздух. Я обожала тяжёлые бархатные занавеси, шкафчики, полные хрусталя, бесценные вазы и ложки, выложенные на парадном обеденном столе. Один из десятка человек прислуги полировал их, пока они не начинали сиять, как лунный свет.

– Дому ты нравишься, – сказала Индиго, когда я впервые ступила сюда.

– Откуда ты знаешь? – спросила я, втайне очень довольная.

Она указала на входную дверь с искусной резьбой.

– Видишь? Она закрылась полностью с первой попытки. А она так не делает, если ты ей не нравишься настолько, чтобы удержать тебя внутри.

В тот день мы застряли внутри, хоть и не по собственной воле. Я зевала, глядя на задний двор в окне, на ручеёк, впадавший в реку. Раньше мы попробовали поплавать в этой воде. Она оказалась такой холодной, что пальцы ног у меня тут же свело судорогой. Персонал, должно быть, знал это, потому что на полпути к садовой дорожке кто-то выложил пару толстых полотенец. Я всё ещё куталась в своё.

– Девочки, что вы делаете в доме в такой денёк?

Я подняла взгляд, увидев Тати, стоявшую в дверном проёме кухни. Иногда Индиго мяукала, как котёнок, и обвивала Тати руками, и называла Мамой-кошкой. Тати обожала, когда Индиго её так называла. Она целовала Индиго в лоб, и в такие моменты они правда выглядели как мама с дочкой.

И в такие моменты я старалась на них не смотреть. Моя мать никогда меня так не обнимала. Может быть, и хотела, но каждый раз, когда возвращалась с работы в кассе парома, Юпитер всегда захватывал всё её внимание, и для меня ничего не оставалось.

Тати приблизилась к нам, и Индиго села на стуле ровнее. Когда она замирала так напряжённо и называла Тати «опекуншей», лицо Тати словно закрывалось изнутри. Но в этот момент Тати не видела лица Индиго.

– Весь солнечный свет растеряете, – сказала она, прижавшись подбородком к макушке Индиго и подмигнув мне.

Если не считать разреза глаз и цвета волос, Тати и Индиго были не похожи, хоть Тати и приходилась старшей сестрой маме Индиго. Черты её лица были крупными, мягкими, дружелюбными. Черты Индиго были нарисованы более сдержанной изящной рукой.

– Она далеко не такая красивая, как моя мама, – как-то сказала мне Индиго. – Но я всё равно её люблю.

Мне не нужно было, чтобы Тати была красивой, для того чтобы любить её. Я полюбила её с самого первого момента, когда только вошла в Дом, а Тати притворно охнула: «Индиго! Это твоя давно потерявшаяся сестра, или ты наконец оживила одну из своих теней?»

На этих словах я просияла. Здесь было моё место. И я совсем не возражала, что ко мне относились как к чьей-то тени.

Большую часть дней Тати носила на голове яркие платки, а когда обнимала меня, казалось, она использует для объятия все свои силы. Тати была ведьмой – то есть своего рода художницей. По её словам, она работала «со средой памяти» и пахла горячим клеем и сухими розами.

– Снаружи противно, – ответила Индиго, изучая головоломку, игнорируя руки Тати, обнимавшие её.

– Мы попытались поплавать в ручье, – добавила я.

– Слишком холодно, – сказала Индиго.

– Ах вот оно что! – воскликнула Тати. – Почему бы мне не устроить для вас бассейн, девочки? Можно на заднем дворе…