Когда-то давно я отчаянно нуждалась в Хью Хефнере, а потом, позже, он отчаянно нуждался во мне.

Девяносто первый день рождения Хью Хефнера, состоявшийся в апреле 2017 года, стал для него последним. Он был таким же, как и все предыдущие свои дни рождения. Темой, как всегда, была «Касабланка». Он любил старые фильмы, черно-белую классику, где женщины были типичными беспомощными барышнями, а мужчины – мужественными и сильными, но «Касабланка» была его любимым фильмом. Мы показывали его каждый год в день его рождения в кинозале, где все гости были в костюмах: мужчины в белых смокингах, женщины в облегающих платьях в стиле 1930-х годов. Столовая была оформлена как кафе Рика[1], с плакатами на стенах и декорациями, намекающими на пыльный марокканский бар для экспатов. В конце фильма, когда Рик и Ильза расставались, он плакал. Что-то в этом обреченном романе действительно задевало его за живое. К этому времени я уже знала, что он может быть очень сентиментальным.

Но также он мог быть и очень жестоким.

В тот вечер, в свой девяносто первый день рождения, он, как всегда, расплакался в конце фильма. Он повернулся и посмотрел на меня со слезами на глазах, показывая, что расстроен, как бы говоря: «Сделай что-нибудь! Мне грустно!»

Я взяла его за руку и поцеловала.

Раньше он одевался как Хамфри Богарт[2], носил белые костюмы со смокингами, но теперь у него уже не было на это сил. Вместо этого он надел свою обычную шелковую пижаму, на сей раз черную, а я накинула ему на плечи белый пиджак от смокинга, пытаясь воссоздать былые вечеринки. После фильма все направились в обеденный зал. Я держала Хефа за руку, а он крепко на меня опирался. Он ходил с трудом, но я не хотела, чтобы кто-то это видел. Для всех них он должен был оставаться Хью Хефнером. Он не мог быть стариком. Как и женщины, которыми он украшал себя, он не мог позволить, чтобы люди видели в нем что-то настолько неприглядное, как возрастные изменения. В тех фильмах, которые он без конца пересматривал, актеры не старели, не менялись, не поступали по-другому.

Хефу был девяносто один год, но в его голове ему всегда было полвека; его волосы были густыми и темными, его трубка дымилась, а женщины всегда смотрели на него с благодарностью, готовностью и жаждой. Даже когда он опирался на меня в свой день рождения, в мыслях он все еще оставался тем, кем хотели быть все мужчины и кого хотели все женщины. Тем, кто обладал абсолютной властью. На столе стояли блюда с омарами и тысячедолларовые баночки с икрой. Персонал наливал шампанское в бокалы-креманки до самых краев. Обычные излишества мира «Плейбой». Я стояла, держа Хеффа за руку, позволяя ему опираться на меня, так, чтобы никто не догадался. Сверкали вспышки камер. Люди все время фотографировались. В особняке нужно было постоянно думать о том, как ты, если что, будешь выглядеть на страницах журнала. Нужно было постоянно следить за своим лицом, телом, за своими жестами, позами и выражением лица. В тот самый момент я старалась выглядеть счастливой женой.

Затем вынесли праздничный торт, как всегда безупречно оформленный: наша с ним фотография, нанесенная на глазурь. Хеф – Богарт, я – белокурая Бергман. До меня на торте было лицо Холли, до нее Тины, Брэнды, Кимберли… парад блондинок, чередой следовавший друг за другом.

– Задуйте свечи! – сказала я. Затем улыбнулась и захлопала в ладоши.

На фотографиях с той вечеринки я смеюсь. На мне безупречный макияж и сияющее платье. Мои золотистые волосы спускаются роскошными, сексуальными волнами на плечи в классическом стиле журнала «Плейбой». Но камеры не видят всего, что я скрываю: что Хеф умирает и что я тоже больна. Я нутром чую: что-то не так. Я измотана. Мой мозг словно в тумане, я едва могу думать. Кажется, что мои кости горят. Я не вылезаю от врачей, пытаясь выяснить, в чем дело; я прошла интенсивный курс антибиотиков, мне сделали операцию по удалению грудных имплантатов, которые я вставила более десяти лет назад. Я все еще чувствую себя ужасно. Я трясусь. Я слаба. Я не знаю, в чем именно дело, но внутренний голос говорит мне: особняк «Плейбой» убивает меня.