«Куда это ты идешь, Герти?» – позвал папа.

«Хочу поиграть с песком», – ответила я.

«С каким еще песком?» – спросил папа.

«Вон там», – объяснила я, показывая пальцем на белый песочек, который заметила издалека.

Мой отец опустился на корточки, обхватил меня и поднялся. Указывая на белый участок, он объяснил, что на самом деле это не песок, а участок парниковых грядок, который был засеян табаком несколько дней назад и укрыт марлей, закрепленной проволокой. Он рассказал о процессе роста табака и даже положил в мою ладонь щепотку семян, каждое из которых было размером с муху. «Berrinkies»[25], – напомнил он мне.

В одно мгновенье я полностью поняла происходящее. Я вспомнила мягкое полотно марли, которое складывалось в стопку на полу у стола в главной комнате, где мамина «Зингер» тарахтела целый день, пока та сшивала вместе отрезы белой ткани. В гостиной мы с сестрой Ланой поделили между собой необработанную ткань и выбирались из мягких гнезд, только если мама звала нас помочь. Я подбегала к швейной машинке, мама укладывала дли-и-и-инный отрез ткани на мою макушку, а затем я расправляла руки, как крылья, и летела наружу, к дальнему концу лужайки с колючей коричневой травой; там я сбрасывала с себя ткань, как облако, пролетающее мимо луны. В это время Лана зажимала в обеих руках следующий отрез ткани и, тоже раскинув их, как крылья, тянула его к маме, которая в это время растирала запястья перед тем, как вновь начать крутить ручку «Зингера».

В тот день в полях я наклонилась в направлении грядок, зажатая в папиных объятиях высоко над черным дерном, слышала его дыхание над своим ухом и его сердце, стучавшее в унисон с моим, и меня завитками дыма охватывало восхищение: «На что способно одно слово! Одно слово может преобразить песок в ткань!»

Berrinkies.

Удивительно плодотворная британская писательница Айрис Мердок за всю свою жизнь опубликовала двадцать шесть романов. Помимо этого в число ее сочинений входят пять книг по философии, шесть пьес и два поэтических сборника. Проза Мердок то чрезвычайно наблюдательная, то уморительно странная, и вся она полна черного юмора и непредсказуемых сюжетных поворотов. В повествовании Мердок снимает с чопорных персонажей внешний налет любезности. Счищая с луковицы слой за слоем, она обнажает внутреннюю пустоту, в которой тем не менее обнаруживаются слова.

В своем пятнадцатом романе под названием «Черный принц» Мердок описывает грохочущее ядро «Я» как инструмент искупления, единственный путь к божественности, при этом полностью очищенный от религии. Под ее пером искупление происходит через слова: я – это только то, что я говорю, и только открывая себя перед болью моих слов, я могу достичь искупительного удовольствия утверждать, что я вообще являюсь собой.

«Брэдли Пирсон, от чьего лица ведется повествование в “Черном принце”, так объясняет Джулиан, своей двадцатилетней возлюбленной, почему “Гамлет” – его любимое произведение искусства: “Все существо ’Гамлета’ – это слова, – говорит Брэдли, – а Гамлет – сама речь <…> Он жертва живодера-бога, пляшущего танец творения». Бог – это сам Шекспир, который создал Гамлета, а затем, в представлении Мердок, опустошил “Я” принца, содрав с него кожу вживую. Когда Джулиан спрашивает, не перенимает ли Шекспир таким образом боль Гамлета на себя, Брэдли отвечает: “Конечно… но… так как любовь здесь создала собственный язык, словно бы в первый день творения, он смог преосуществить муку в поэзию… Он разыгрывает перед нами очищение языка… Шекспир кричит от боли, извивается, пляшет, хохочет и визжит – и нас заставляет хохотать и визжать – в нашем аду… Единственное наше искупление в том, что речь – божественна”»