Маэстро ответил на вопрос, причём голос его удивительным образом изменился, в нём зазвучали новые интонации – вероятно, интонации покойного Джона Гокинса:

– Он сказал мне: «Знаешь, Дэмиен, все актёры для меня делятся на две категории…» Вы понимаете, он же владел этим прекрасным кинотеатром и лучше всего разбирался в кинематографе, поэтому часто выражал свои мысли в категориях кино. Так вот, он сказал об актёрах: «Одним интересно играть роль. Они наслаждаются, изучая человека, которого изображают. Другие играют только самих себя и наслаждаются сами собой. Кроме собственной персоны, их не интересует ничто. В твоих набросках, уж извини, я вижу только тебя. Ты всё время хочешь сказать: «Важны не эти люди сами по себе, а то, какими я их вижу». Я тогда начал спорить, доказывать, что это и есть суть искусства – выразить свой взгляд на мир. Джон возразил: «У тебя и так хватает возможностей что-то сказать, ты-то реален, у тебя в руках кисти и краски. А у них, – прибавил он, указывая мосластым пальцем на мои наброски, разложенные на столе, – у них есть только то, что ты им дашь. Не будь жестокосердным, позволь им выразить их взгляд на мир. Или ты создал их, чтобы лишить права быть собой?» Я тогда не согласился, свернул разговор, несколько дней подбирал аргументы, а потом вдруг понял, что совсем не хочу возражать. Слова Джона проросли в моей душе и дали всходы. Именно тогда я стал таким художником, каким меня знают все…

Оба интервьюера снова покивали, кажется, так ничего и не поняв. Лично я мысленно поаплодировал Гокинсу: похоже, старик был весьма неглуп. Я сам именно так подходил к искусству маскировки.

– Маэстро Брэдфорд, – поспешила влезть с вопросом девица в брючном костюме. – На всей выставке я вижу только два портрета счастливых людей. О мистере Гокинсе мы уже знаем. Расскажите о девушке, которую мы видим рядом с ним.

Маэстро на мгновенье опустил глаза, а потом вонзил в девицу ангельски прозрачный взгляд.

– Простите, леди, об этой работе я не хотел бы говорить. Пусть «Девушка в зелёном платье» сама расскажет о себе, я дал ей для этого композицию и цвет, позу и взгляд…

– Она ничего не может сказать, – перебил его кто-то. – И ты это прекрасно знаешь.

Громко произнесённые слова привлекли внимание, люди стали оглядываться. К Маэстро приблизился молодой мужчина с жёстким лицом, которое старили глубокие морщины. Жилистая фигура выдавала привычку к физическому труду, резкий голос явно был оточен где-то в цеху, где нужно перекрикивать шум работающих механизмов.

– Кэролайн мертва, – проговорил он. – И я душу готов прозакладывать, что в её смерти есть и твоя вина…

Он так близко придвинулся к Маэстро, что я уже назвал бы это демонстративным вторжением в личное пространство. Интервьюеры отшатнулись. На лице Маэстро не дрогнул ни единый мускул.

Судя по лицу, ему было что сказать. Но он молчал.

Толпа ощетинилась смартфонами, замерла в ожидании скандала. Но рядом с гневным винтерфоллцем уже возник пожилой, однако отнюдь не утративший подвижности шериф.

– Довольно, Ларри, – сказал он, кладя руку ему на плечо. – Воспитанные люди не обсуждают личные вопросы на публике.

Мгновение казалось, что парень сбросит руку, но бодаться с шерифом он не решился, недобро прищурился и позволил себя увести. Маэстро глядел ему вслед прозрачным взглядом.

Аборигены сдержанно гудели. Чувства на лицах были разные, от беспокойства до злорадства. До меня долетали обрывки приглушённых фраз… И я вдруг понял, что с самого начала неверно оценил ситуацию.

Занятый только персоной Маэстро, его характером, поведением, то есть реакциями, на которых, возможно, предстояло сыграть, я не прислушался к разговорам винтерфоллцев. А следовало бы, тогда у меня был шанс понять, что приезжий сирота за те два года ухитрился оставить в сердцах горожан глубокий след.