– Ничего страшного, – сказала я Жучке. И окончательно убедилась, что лучше помалкивать: от звука собственного голоса по спине аж мурашки забегали. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. А о том, что будет, когда хворост, набранный еще при свете, весь прогорит, подумать стоило. Но не хотелось.

Не знаю, что бы со мной было, если бы пришлось так провести всю ночь. Чего доброго, поседела бы к рассвету. Но тут Жучка вдруг отчаянно залаяла и прижалась ко мне: она тоже, бедняжка, храбростью не блистала. Раздались шаги, затрещали под чьими-то ногами сучья, и огромная фигура, скаля зубы, выдвинулась из мрака.

Вероятно, он вовсе не был таким уж гигантом, и в его ухмылке не было ничего угрожающего. Шел себе через лесок припозднившийся деревенский парень, изрядно навеселе, и завидев диковинное явление, подошел полюбопытствовать. Это теперь я так думаю…

– Ух ты! Погреемся вместе? – парень приготовился плюхнуться у костра рядом со мной. Я схватила нож. Это было делом секунды: садясь у огня, я положила его рядом. Тот самый длиннющий хозяйственный нож, что так поразил воображение Веры. На моего ночного гостя он тоже произвел впечатление. Он шарахнулся в сторону и, грязно выругавшись, исчез в темноте. Жучка проводила его торжествующим лаем. А я с колотящимся сердцем и с ножом в руке застыла у догорающего костра, соображая, что сейчас чуть не убила человека. Человека, который ничего мне не сделал – всего лишь напугал. И я со страху… вот что ужасно! Воображала, будто способна хладнокровно пронзить кинжалом грудь врага, а оказалось – готова из трусости пырнуть прохожего! Да, я могла бы, точно могла бы прикончить его!

– Черта с два! – сказала мама, когда лет пять спустя я рассказала ей об этом приключении. – Помню я тот нож. Он был тупой.

Я вскочила и, наперекор всем правилам не затушив костра, помчалась по тропинке, едва видной при свете месяца. О том, как стыдно возвращаться, я не думала, это придет позже. Кроме единственной заботы – только бы не сбиться с пути – в сознании не осталось ничего. Будто смыло… А лес, такой знакомый, уютный днем, "как зверь стоокий", мрачно взирал на мое позорное бегство. Казалось, он сейчас завоет и кинется на меня.

Дважды упав и расшибив колени, чуть не потеряв впотьмах дорогу, задохшаяся до полусмерти, я добралась до дома уже глубокой ночью. Света в окнах не было. Это означало, что Вера, хоть и была в менее драматических обстоятельствах ябедой, меня не выдала.

Как всегда по летнему времени, окно было открыто. Я влезла в него, наощупь добралась до своей кровати и юркнула под одеяло. Блага цивилизации, о презрении к которой я уже в то время была не прочь потолковать, оказались так сладостны, что я заснула, даже не успев придумать, что завтра соврать маме.

– Эй, выходи!

– Как вы нетерпеливы! Подождите часика три-четыре.

– Выходи, хуже будет!

– Куда еще хуже? Вы и так мне ужасно надоели.

Я сидела, с комфортом расположившись на перевернутом ящике в деревянном сарае, наскоро сколоченном в углу школьного двора. Сарай еще пах смолой и был щеляст: сквозь щели в него радостно вонзались косые пыльные лучи сентябрьского солнышка. Вдоль стен сарая стояли клетки с кроликами – затея школьной администрации. Это был очередной верноподданный отклик на кампанию так называемого укрепления связи школы с жизнью. Весь позапрошлый год корявый старец, непрестанно кричавший о "тр-р-рудовой дисциплине" и на редкость бестолковый, обучал нас строгать доски рубанком. Потом его сменил бойкий розовощекий малый не то с токарным, не то со сверлильным станком, к которому приходилось подолгу стоять в очереди: нас было десятка три, а станок один. И вот теперь дошло до кроликов. Ухаживать за ними было предложено не всем, а только желающим. Таковых оказалось не много. Но для меня выбор между осточертевшим станком и симпатягами-кроликами, при том, что к ним не выстраивается хвост и они не издают противного железного лязга, был предрешен заранее.