Что ж, если хочет, пусть отправляется домой. Собака не может заблудиться, у нее нюх.

– Иди отсюда! – закричала я. – Ну? Убирайся!

Среди безлюдной чащи мой голос прозвучал что-то слабо, нехорошо. Природа отказала мне в мощной глотке, которой она наградила отца и его сестер. Говорят, смолоду они пели так, что хоть оперную труппу организуй из всей семейки. Такого я не застала, теперь они только орать горазды… ладно, мне-то  что до них? Но собственный придушенный, жалкий вскрик меня смутил. А Жучку, похоже, и вовсе напугал. Уйти она не ушла, но села на тропинку и заскулила уже без перерыва:

– И-и-и-и-и!

– Ладно! – сказала я ей, ненатурально изображая беззаботность. – Давай перекусим. И прекрати этот писк, пока цела.

Я уселась на поваленное дерево. Отрезала от буханки два кусочка. Больший взяла себе, меньшим заткнула пасть трусихе Жучке. Хотела было откусить пол-огурца, оставив вторую половинку на  потом,  но подумала, что с надкушенного будет капать сок, и съела весь. Ноги почему-то гудели от усталости, хотя во время наших прогулок с мамой мне случалось проходить и большие расстояния. Но тогда было весело, а теперь…

Да, маму я бросила. Ей будет без меня плохо. Тут ничего не поделаешь. С полгода назад между нами впервые произошел откровенный разговор о происходящем у нас дома. Как я уговаривала ее развестись! Она тогда сказала:

– Не могу. Он для меня самый главный человек. Ты придаешь слишком много значения форме, а я вижу его душу. Когда-нибудь все уйдут, и мы останемся одни. Навсегда. Что головой качаешь? Ты тоже уйдешь. Это сейчас тебе кажется, что мы с тобой ни за что не расстанемся. А полюбишь, и никто другой станет не нужен…

Ее лицо, ясное и решительное, на миг затуманилось. Не вспомнилось ли ей, как в самые тяжкие времена, после революции и смерти деда, они с бабушкой любили, берегли и поддерживали друг друга, пока однажды не встал на ее пути Николай Гирник?

– Когда я его впервые увидела, я испугалась. Там сидела целая компания, он был красивый, веселый, шутил очень смешно. Вовсе я не влюбилась с первого взгляда, то-то и оно, что нет. Мне именно страшно стало, хоть я была далеко не из трепетных дев. И знаешь, что я тебе скажу? – ее низкий голос стал хриплым. – Ненавижу любовь. Будь оно трижды проклято, это святое чувство!

Она его не бросит, что бы он ни делал, как бы ни измывался над нами и над ней. Стало быть, все правильно. Она сделала выбор. Я тоже.

Как быстро темнеет! Пора подумать о ночлеге. Чем тащиться, спотыкаясь в потемках, лучше выспаться и двинуться дальше на рассвете.

Я наломала груду сосновых лап, изувечив чудесную круглую сосенку. Часть веток постелила на землю, улеглась – "укублилась", – машинально я все еще копила украинские слова. А оставшуюся громадную охапку кое-как навалила сверху.

Получилось не слишком удобно. Что колется, наплевать, можно привыкнуть. Хуже, что все равно зябко. Толстая бежевая кофта с продранным локтем, очередной отход родственного гардероба, оказалась далеко не такой теплой, как я воображала. Бр-р! Лучше зажечь костер. Согреюсь у огня, а уж потом заберусь в эту колючую груду, авось засну. А Жучку – идея! – Жучку надо поймать и затащить туда же. Пусть греет.

Небо еще не совсем потемнело, а месяц уже взошел, тонкий, но яркий, и было непонятно, он ли озаряет лес или это последние лучи заката. Так или иначе, набрать хворосту при этом освещении мне удалось, и костер я развела без труда. Было сухо, он скоро разгорелся.

Тут произошло то, чего я не ожидала. Едва в костре заплясало пламя, темнота разом окутала все вокруг. Глаза, глянув на огонь, больше не различали слабых отблесков луны и заката. В целом мире остался только маленький кружочек шаткого света, и чуть костер начинал гаснуть, как вал мрака накатывал со всех сторон, подползал, готовясь проглотить.