– В пошивочной.

Ламанова повернулась ко мне.

– Пойду поговорю с ней. Дождитесь меня, Владимир Алексеевич, хорошо?

– Хорошо.

На ходу снимая пальто и теплую шапочку, Ламанова устремилась к двери в противоположной стене, скрытой бархатным бордовым занавесом. Я же подошел к приставу и предъявил ему свою корреспондентскую карточку. Он поморщился.

– Где это произошло-то?

– Извините, не имею права разглашать подробности.

– Так ведь я и так узнаю.

– Узнаете – дело ваше. А я – при исполнении.

– Ну, хорошо, братец.

Пристав помялся, а потом сообщил:

– В Палашевском переулке. Во дворах.

Пристав одной рукой неудобно начал застегивать шинель, а я огляделся. Большой зал был освещен только настенными светильниками. Люстру не включали, вероятно, в отсутствие клиентов, поэтому цвет драпировки на стенах показался мне темным – его разнообразили только ряды небольших фотографий в изящных рамках, изображавших дам в разных платьях. Подойдя ближе, я увидел, что они раскрашены от руки. Из мебели в этом зале было только несколько живописно расставленных кресел и два журнальных столика с последними изданиями «Нового русского базара» и «Вестника моды». Ну и конечно – четыре больших зеркала в полный рост, в тяжелых рамах, так, что, встав напротив, вы как бы видели себя персонажем картины.

Наконец, дверь отворилась и вошла Надежда Петровна, обнимавшая за плечи худенькую светловолосую девушку с заплаканным личиком. На вид девушке было не больше двадцати. В руках она держала полушубок.

– Владимир Алексеевич, – обратилась ко мне Ламанова, – простите, что я снова обращаюсь к вам с просьбой.

– Я и сам хотел вам предложить, – перебил я Надежду Петровну. – Давайте я схожу вместе с ними, присмотрю за вашей работницей.

– Это Аня Фигуркина.

– Хорошо.

Я взял из рук девушки полушубок и помог ей одеться. Замотав голову платком, она ухватилась тонкими пальчиками за мой рукав. Вместе с приставом мы вышли на улицу, где полицейский остановился.

– Поймайте извозчика, – сказал я.

– Тут недалеко, – ответил он.

– За мой счет.

Он пожал плечами и свистнул извозчику, стоявшему неподалеку.

Сев в коляску, мы поехали в Палашевский.

– Ну-с, тут дело понятное. – Следователь вынул носовой платок и сипло прокашлял в него несколько раз. – Чистое самоубийство.

В перегороженной ширмой каморке, что находилась под самой крышей дешевого доходного дома в Малом Палашевском переулке, было тесно. В левой ее части с косой, почти черной от сажи балки свисала бельевая веревка, обрезанная дворницким перочинным ножом. Тело юноши сняли при понятых и положили на узкую пружинную кровать с высокими, немного проржавевшими спинками, застеленную старым коричневым одеялом, после чего дворнику и понятым пришлось уйти, чтобы дать место следователю, сестре покойного, приставу и мне. Бедная девушка тихо плакала, сидя в ногах покойника, потому что табурет занял пристав – придвинувшись к столу, он заполнял протокол опознания. Судя по всему, именно с этого табурета и спрыгнул самоубийца, что, впрочем, совершенно не смущало пристава.

– Ждем врача, но только для проформы, чтобы подписал протокол, – сообщил мне следователь. Он вынул папиросу, но потом, поняв, что даже от нее одной вся комната заполнится дымом, убрал обратно в толстый латунный портсигар.

– А кто врачом? – спросил я.

– Зиновьев. Знаете такого?

– Павел Семенович? Конечно.

Я внимательней посмотрел на покойного. Теперь мне стала понятна некоторая скованность пристава – дельце было из таких, о которых не принято было писать в приличных газетах. Судя по внешности, молодой человек принадлежал к той породе, которая женскому обществу предпочитает мужское – и отнюдь не для спортивных занятий. Длинные волосы рассыпались по серой залатанной подушке. Руки, сложенные на груди, были ухоженными, как у дамы. Он был, безусловно, красив при жизни. Несмотря на вываленный посиневший язык было заметно, что красота эта – иного толка, чем красота мужская.