>Его положили в саду недалеко от подземного канала, омыли его тело водой с камфарой и раствором из листьев держи-дерева: сначала голову и шею, затем правую часть тела, после нее – левую. Но завертывать в саван его не стали. И «колодки друга» не подложили ему под бока: они нужны, чтобы покойник мог опереться на них и полусесть в тот момент, когда к нему прилетят Накир и Мункир[17]>; так ему легче будет отвечать на их роковые вопросы. Таким образом, он оказался в положении некоего транзитера, не то уезжающего, не то остающегося. Выходит, он совершил ошибку, написав в завещании, что должен быть похоронен возле гробниц святых имамов?!

>Возле его мертвого тела рыдали и скорбели девять жен, восемнадцать сыновей и единственная дочь. Сыпали пепел себе на головы и растирали его по лицам, рвали на себе волосы. Не раз приходилось подносить к носу нашатырь, чтобы привести ту или другую в чувство…

>Вознося молитвы, тело подняли на руки и отнесли в глубь сада. Но погребальный намаз читать по нему не стали. Положили его в его похожую на склеп комнатенку и замазали вход глиной. Следовало дождаться разрешения на перевозку покойника за границу, затем окончания зимы; лишь после этого определились с его отправкой.

>Спустя три месяца процесс раздела его собственности между наследниками шел своим чередом, а он лежал в небрежении. Наконец, под руководством главного городского муллы, вскрыли его хижину и вынесли тело. Весь сад наполнился отвратительной вонью, но удивительно было то, что насекомых на нем не оказалось. Оттого, что он курил много опиума, тело его сделалось ядовито-горьким, отталкивающим для них. Насекомые, похоже, не хотели заразиться от него болезнью забвения.

>По указанию муллы его тело вновь облили камфарой и раствором держи-дерева и розовой воды, запеленали. Погонщик мулов принес большой кусок войлока, и тело закатали в него, затянули веревкой в голове и в ногах. Потом положили этот сверток в гроб с крышкой, а гроб погонщик взгромоздил на мула, привязал покрепче и тронулся в путь. Народ вышел проводить его за усадьбу, потом вернулся к своей обычной жизни.

>Строптивого мула погонщик вел в поводу, дороги выбирал окольные. В полдень останавливался, вынимал еду из своей торбы, притороченной рядом с гробом, обедал хлебом с маслом, потом двигался дальше. Видя его груз, люди обходили его стороной. Сильная, резкая вонь из гроба многих обращала в бегство. Некоторые по этому мертвому страннику читали молитвы. Попутчиков не находилось, а в трактиры, караван-сараи погонщика не пускали. Он вынужден был находить уединенные места и там сгружать гроб и давать мулу отдых. Перевозка трупов была работой презираемой и трудной, но и вознаграждение владельцы умерших платили хорошее.

>Уже вблизи границы погонщик узнал, что в районе святых городов свирепствует холера и что все, кто может, разбегаются из этих мест. Но его путь лежал как раз туда, к кладбищу Вади-ас-Салам в Наджафе[18]>: именно там тело несчастного должно было обрести вечный покой. Погонщик знал, что, пока тело не опустят в могилу, дух умершего не успокоится. На своем веку он повстречал много неприкаянных душ. У каждой такой души был какой-то свой холодок, который погонщик чувствовал кожей; как, например, он чувствовал и дух этого шазде, шедшего за ним по пятам и своими разговорами взбадривавшего его, чтобы он не заснул. С первых шагов пути он его чувствовал рядом с собой и так привык к нему, что, приступая к еде, говорил и ему: «Угощайся!» Нужно было любой ценой доставить покойника к месту назначения, иначе его дух до конца жизни погонщика не оставит его в покое.