– Не хочешь принимать мою помощь, что ж, ладно. Но если вдруг передумаешь – найди меня. Меня зовут Ханья. Ханья Офенхайм. А тебя?

Я указала на нашивку с номером на груди.

– Посмотри сама.

Ханья помолчала, затем осторожно огляделась по сторонам и шагнула ближе ко мне.

– Заключённые, которые хотят выжить, не остановятся ни перед чем, чтобы устранить самых слабых и повысить свои собственные шансы. Ты и я – женщины, как, по-твоему, они видят нас? Мы – пустая трата места, одежды, пайков. Стоит забыть об этом лишь на миг, и ты умрёшь.

Она ждала моего ответа, но я промолчала. Хотя я и восхищалась её упорством, но подозревала, что она разочаруется, когда узнает, что я не разделяю её взгляды.

Прежде чем кто-либо из нас успел сказать что-то ещё, эсэсовцы приказали моей коммандо выдвигаться. Ханья пробормотала что-то на идише и поспешила прочь.

Я выбросила её слова из памяти, когда моя коммандо прошла через главные ворота, где лагерный оркестр играл бодрый немецкий марш, провожая нас в предстоящий тяжёлый день. Бодренькая музыка заставляла поторапливаться, пока идёшь на работу. Намного хуже было плестись обратно, пошатываясь под весом тех, кто не пережил этот день, и стараясь успеть вовремя, чтобы не пополнить список мёртвых своим именем.

Некоторые заключённые завидовали тем, кто работал вне лагеря, но я считала, что уйти – ещё хуже, чем остаться. Выходя за пределы Аушвица, я мельком ловила картины из внешнего мира, по ту сторону колючей проволоки. Нескольких недель в лагере хватило, чтобы я забыла о существовании людей с отличным от моего образом жизни. Людей, у которых была обычная, нормальная жизнь. Я больше не принадлежала их миру и никогда не стану его частью.

Когда мы шли по главной дороге, я услышала звук колёс, размётывающих грязь и гравий, и заметила мальчика, который часто ездил по нашему маршруту. Плохонькая, набитая газетами сумка была закинута за спину, и он, как всегда, разглядывал нас, проезжая мимо. Его любопытство, как правило, было сосредоточено на мне, единственной девочке среди мужчин, выделяющейся, несмотря на однообразие, которое сводило нас к монохромному целому из бритых голов и полосатой формы. Я старалась не смотреть на него, но не смогла не заметить, что этот дурак бросил свой велосипед и поравнялся со мной.

– Ты работала на Сопротивление? – спросил он, прежде чем я осознала, как глупо он себя ведёт. Хорошо хоть догадался понизить голос до шёпота. – Поэтому тебя арестовали? Я не знаю никого, работающего на Сопротивление, ведь их деятельность засекречена – в этом весь смысл, я полагаю, так что забудь, глупо было спрашивать.

То, что он заговорил со мной, не было его единственной глупостью. Он запустил длинные пальцы в свои тёмно-каштановые локоны, потом засунул одну руку в карман. Поношенные чёрные брюки были ему коротки.

– Ты не должна отвечать мне, – сказал он, безразлично пожав плечами. – Я живу в городе неподалёку, но люблю ездить по этой дороге, наблюдать за заключёнными и… – Он смешался, перешёл на скороговорку: – Извини, я не это имел в виду. Просто я раньше не видел так много людей в одном месте, и я не могу увидеть тебя, пока ты не выйдешь, потому что всем запрещено приближаться к лагерю. И насколько мне известно, здесь никогда ещё не было девушек до тебя, так что когда я в первый раз тебя увидел… я не знаю… кажется, я просто захотел поздороваться, вот и всё. Просто сказать, что если… если я могу тебе как-то помочь…

Алые и золотые лучи струились по фиолетовому небу. Я сосредоточилась на восходе солнца и массе марширующих впереди тел. Ещё один человек предлагал помощь, в которой я не нуждалась и которую не хотела принимать, – и если он, живущий на свободе, думал, что от разговора со мной, заключённой, будет какой-то прок, он сильно ошибался.