Летом девяносто первого в Москве стояла невыносимая духота, мешающая дышать и думать. Но даже не эта природная аномалия, а какая-то наэлектризованная политическая атмосфера тогда повисла над столицей и всей страной: полемика в газетах и на телевидении, выборы первого президента России и последовавший за ними указ Ельцина о департизации всех государственных и хозяйственных структур, явное безволие Горбачева и его окружения, непрекращающиеся митинги и собрания простых людей, уже переставших верить в обещание власть предержащих навести порядок, и уже упомянутое ощущение взрывоопасности сложившейся ситуации и назревающих неотвратимых перемен…

В один из таких душных летних дней в клуб Дзержинского на встречу с партактивом военной контрразведки прибыл секретарь ЦК недавно созданной коммунистической партии РСФСР Геннадий Андреевич Зюганов. Коммунисты-контрразведчики встретили его тепло, как одного из подписантов «Обращения к советскому народу», опубликованного в «Советской России». В обращении, адресованном в первую очередь к армии и КГБ, говорились правильные слова о Родине и государстве, данном современникам для сбережения славными предками, критиковалась неразумная политика схлестнувшихся друг с другом в борьбе за власть Горбачева и Ельцина, вследствие которой страна разрушается, погружается во тьму и небытие.

– Эта погибель происходит при молчании и попустительстве нас, коммунистов… – подтвердил Зюганов свою позицию во время пламенной речи. Эти слова были встречены аплодисментами, но, когда они утихли и в свете перестройки и гласности разрешили задавать оратору вопросы, Сазонов вскочил с места в зале:

– Что же нам делать, товарищ секретарь ЦэКа? Мы, чекисты и коммунисты – меч партии и ее щит. Вы прямо, а еще лучше – поименно укажите нам врагов, которых нужно арестовать. Только дайте распоряжение – мы выполним приказ партии, возьмем предателей в ежовые рукавицы!

Реплику Сазонова сослуживцы тоже встретили бурной овацией.

Но Зюганов, до этого момента такой решительный, как-то вдруг растерялся, заюлил, стал бормотать что-то невнятное, дескать, он не уполномочен центральным комитетом на какие бы то ни было заявления, и быстро-быстро покинул сцену.

После собрания партактива начальник управления генерал Казимир вызвал Сазонова к себе и отчитал за недопустимое поведение на встрече с высоким партийным руководителем:

– Ты, конечно, Сазонов говорить умеешь, аж звенит! Не зря, видать, в свое время политическое училище окончил. Но язык твой, он же – злейший твой враг! Скажи, какого рожна ты к Зюганову с вопросом полез? Нельзя аппаратчику такого ранга… – генерал закинул голову с высокими залысинами к потолку, – такие провокационные вопросы задавать… Да еще свое мнение при этом высказывать! Ты и себя подставляешь, и все наше управление! Ведь вроде же опытный кадровик, а ведешь себя, как молодой опер: сам в дерьмо с размаху вступаешь и коллег с панталыку сбиваешь, аж звенит!

Сазонов и рта не успел раскрыть, чтобы объяснить генералу, что ничего такого он партийному вождю не сказал.

Казимир не дал ему этого сделать:

– И не оправдывайся… Лучше молчи! – приказал генерал. – И давай-ка рапорт мне на стол, с завтрашнего дня ты – в отпуске… Да смотри там, где отдыхать будешь, поосторожнее с высказываниями, лишнего не болтай… Но при этом помни: мы все готовы встать на защиту страны, вплоть до самопожертвования!

В отпуске, свалившемся как снег на голову, Сазонов поехал в родную деревню. Помогал родителям по хозяйству, ездил с другом детства Александром, ставшим директором сельского клуба, на рыбалку, встречался с родней и одноклассниками, беседовал с односельчанами.