Красинский живо вырвал у него её и читал, читал и вычитывал. Он в гневе передёрнул плечами.

– Подождите ответ.

Гайдук вышел, поклонившись.

Епископ уже стоял за шторкой.

– Очень прошу у вас прощения, князь, – воскликнул он, – я не виноват. Мы договорились о кардиналии, а от Мороховского, секретаря Флеминга, я получил письмо, что нас ожидают у него.

– У Флеминга? – спросил воевода.

Последовало молчание.

– Езжайте к Флемингу, – сказал князь.

– С кем?

– Одни, пане коханку.

– Какая от этого польза?

– Ну, никакая, – сказал князь, – и собрание у меня ни к чему бы не пригодилось, но я всегда рад гостям.

Епископ был раздражён.

– Ваша светлость, поговорим серьёзно, кого вы назначаете от себя?

– Никого, никого, ксендз-епископ, – произнёс воевода, – хотят вести переговоры, пусть пришлют дипломата, я не думаю вести переговоры.

– Но вы согласились на это, князь! – воскликнул в отчаянии епископ.

– Я согласился слушать, голубчик, буду слушать терпеливо.

Сказав это, князь улыбнулся.

Красинский потерял терпение.

– Умоляю вас, пане воевода, давайте предотвратим напрасное кровопролитие, назначьте, князь, как обещали!

– Но из моих к ним никто не поедет, и я не могу искать переговоров, потому что в них не нуждаюсь, я соглашаюсь только на то, что предложения выслушаю.

За князем послышались голоса.

Одни энергично брали сторону Радзивилла, а другие Красинского.

Князь молчал, глядя вокруг.

– Ежели непременно нужно делать уступки, – сказал он, – пошлю им Шишлу и Дружбацого.

– Ну ладно, лишь бы имели полномочия князя, – воскликнул епископ.

Были это придворные князя-воеводы, которые обычно ездили при его карете.

Пробило четверть пятого.

Измученный и отчаявшийся епископ начал, ломая руки, нажимать на князя, который молчал, опустив голову. Все вокруг начали возвышать голос и никого уже услышать было невозможно.

Бжостовский встал у окна и, казалось, собирается отъехать ни с чем.

– Не вижу иного средства, – вырвался Красинский, – только сам, пожалуй, встану к князю канцлеру. Еду к нему за…

Князь Иероним задвигался, как будто он также хотел сделать какой-нибудь шаг, но взгляд воеводы его сдержал.

Радзивилл с равнодушной гордостью уже даже не смотрел на епископа. Казалось, переговоры его не интересуют, когда от Флеминга пришла новая карточка.

Со стороны князя наставивали его приятели, уставший воевода начал смягчаться.

– Езжайте, мой ксендз-епископ, – сказал он, – и скажите, что я им уступаю первый шаг, пусть говорят, что хотят, чем их могу удовлетворить. Я ни от кого ничего не требую, потому что имею за собой legalitatem, а они ссорятся. Как капризным детям, чтобы не кричали, им нужно уступить. Езжайте, ксендз-епископ.

Красинский не дал повторять себе дважды, кивнул каштеляну и пошёл к карете в ту минуту, когда князь приказал подать вина, и должна была начаться торжественная пьянка, о которой было нельзя пророчить, кончится ли сегодня, завтра или через три дня, когда все будут лежать бессознательными.

Не было двух дворов менее похожих друг на друга, чем князя-канцлера и князя-воеводы. Радзивилл представлял старый обычай, старое панство, лучшие времена, Чарторыйский был воплощением мысли Конарского, наполовину космополитом, пропагандистом реформ, сторонником просвещения и духовной связи с Западной Европой.

Даже на первый взгляд всё отличалось на этих двух дворах, хотя Чарторыйский полностью своего польского на европейский манер переделать не мог. Там были ещё видны придворные казаки, бояре, дворяне, одетые по-польски, но рядом с ними парики, французские фраки, шпаги, костюмы преобладали и шли вперёд.

Французский язык почти так же был там используем, как польский. Крутилось много иностранцев.