– Да не трезвонь! Открываю.

Паша качнулся на стуле и увидел, как в дверном проёме появилась взъерошенная соседка с первого этажа. Добротная женщина с короткой стрижкой и панталонами, торчащими из-под видавшего виды халата.

– Юлька твоя допилась, Дим! Сдохла! Сдохла, тебе говорю!

Она охала, ожидая реакции. И отец ей что-то даже сказал. Но Паша уже не слышал. Мир будто затих. Замедлился. Как в расплывчатой дымке, медленно и почти незаметно исчезла фигура отца. Уже не было и соседки. Зияла только мрачная пасть входной двери с редко мигавшей подъездной лампочкой.

Вспышками отмечались кусочки реальности. Вот ставший вдруг очень длинным коридор. Вот грязного цвета плитка между квартир. Рыже-коричневые перила с миллионами слоёв краски. Последний короткий лестничный пролёт с щербинкой на нижней ступеньке.

Двор. Хлопья снега.

Толпа. Люди, дети, собаки.

А вот и она. Мама. Лежит прямо лицом в сугробе, припорошенная, как мукой.

Так и чего они? Почему никто не поможет?

– Мама! – Паше показалось, что он закричал. Но губы не слушались. Голос забился куда-то глубоко, откуда не вытащишь. – Мама…

Он упал в снег на колени, голые и стёртые до ссадин от ребячьей возни. Холода не было.

– Мама, вставай!

Но мама так и не встала.

– Да уберите ж ребёнка, да господи боже ты мой!

Пашу оттащили, закрыли обзор на мать. И он, казалось, кричал и вырывался, но люди видели повисшего на руках отца мальчика, который с трудом шевелил губами и что-то сипел.

«Да она ж мокрая вся была!»

«В дублёнке и мокрая!»

«Поплавала, называется».

По небольшому району на окраине Москвы слухи расползались, как черви – по телу Марата. Присказка даже такая была: на одной стороне Некрасовки пёрнешь – на другой скажут, что обосрался. Так вот смерть Пашиной мамы обрастала всевозможными подробностями и небылицами. Быстро нашлись свидетели, которые утверждали, что видели мокрые следы со стороны одного из отстойников. Потом даже парочка тех, кто воочию видел, как она из него выползала. Только в показаниях очевидцев отстойники были разными. А следы такими чёткими, будто она разве что подошвы намочила. Да и при встрече с милицией все почему-то стали отнекиваться, мол, ничего подобного не говорили.

Эксперты утверждали, что не смогла бы хрупкая женщина в своей тяжёлой дублёнке, пропитанной насквозь водой, выбраться из отстойника. Да ещё и с двумя промилле в крови.

И в маленькой Пашиной головке стали роиться мысли о том, как могло это произойти. Как он мог предотвратить это. Как…

– Ты это брось, пацан, – сказал ему отец, когда заметил, что сын чертит странные схемы, пытаясь воспроизвести последний путь покойной матери их осиротевшей семьи. – Не твоя это забота. Как бы ты её ни любил, она была взрослым человеком, сделавшим свой выбор. Сама.

А потом посёлок переключился на новое событие – директору лучшей школы района отрезало в аварии голову. Да и с кем он был? С кем был-то? С завучем ехали. И это в каникулы! Женатый человек! И она дама была не свободная! Вот тема-то, так тема – надолго хватит.

Паша и сам не заметил, как мамино лицо стало исчезать из памяти. Как что-то тёмное и тяжёлое стало закрывать мысли о ней. Он больше никогда не делал уроки за тем самым столом. И не плакал.

– А ну не реви! – крикнул отец и ударил кулаком по стене. Глаза были красные, мокрые.

Резким движением утёр их, помотал головой и сел за свой суп.

Паша опустил голову, шмыгнул носом и похолодел. Нельзя реветь.

И сегодня, в свои тринадцать, у бабушки в деревне, поедая безвкусные пироги, он слышал отголоски того тяжёлого удара о стену. И брошенного отцом приказа.