«Почему я трушу? Почему мне страшно? – спрашивал он себя. – Это потому, что я не военный… Не трусил же я перед дирижёром. Не трусил и потом, когда хотели из оркестра прогнать… Проклятая музыка… Как я её ненавижу. Лучше бы я родился глухим. Тогда бы не слышал смерти… Как они смеются надо мной!.. Я не виноват. Я не умею воевать… Чуев умеет… И ему не нужна моя музыка… Она никому сейчас не нужна. Будь ты проклята!»

– Ты чего бормочешь? – спросил Чуев.

– Ничего. Это я так.

Он продолжал колоть дно траншеи и не видел, что все прекратили работу и неотрывно смотрели на горизонт, где небо облепили чёрные точки, которые быстро росли, приближаясь.

Самолёты летели ярусами.

– Кремль бомбить… – голос Чуева оборвался, казалось, на полуслове. Но вдруг суетливо скомандовал: – Работать, ребяты. Это не про нас… Эй, музыкант! Никак заснул? Еропланы… Ты их не бойся. Они мимо.

Он не слышал Чуева. Мысли перемешались. Страх не отпускал.

«Летят… Бомбить… Там, где дрова… Какие дрова?.. Это гудит на передовой. А если не хватит дров? Мама замёрзнет… Почему я не познакомил их… Им вдвоём было бы легче… Я – подлец! Обидел дирижёра… Нужно было сразу ему сказать, что так играть нельзя… Не подумал… Струсил… И здесь струсил… Я вообще никчёмный музыкантишка, если ругаю музыку… Просто трус… Дрянь! Дрянь!»

Он не видел, как от общей массы самолётов отделились шесть и, сваливаясь на левое крыло, ушли в сторону деревни. Они развернулись, затем прижались к земле и стали сыпать бомбы. Летели точно по линии их траншеи, кое-где виляя то вправо, то влево. За ними, взрываясь, закипала земля, и стелился дым.

– Взвод! Рыбаков! Все из траншеи в поле! В стороны!

«Нет, я никуда не пойду… Не пойду».

Чуев приказал и сам выскочил. Стоя на бруствере, протянул руку и достал за шиворот музыканта, который будто окаменел.

Он ничего не понял. Бежал, переставляя негнущиеся ноги. Его трясло, тошнило. Чувствовал, как сорванное нутро, поднимается, перекрывая дыхание. Рядом с ним бежал кто-то. Потом над головой пронёсся рев… И пламя…

Первое, что он почувствовал, – странный запах. Воздух пахнýл жжёной землёй, сгоревшим порохом, тлеющим деревом и ещё чем-то резким, тошнотворным. Этого последнего он никогда прежде не вдыхал. Втянул глубоко воздух и ужаснулся: пахло горелым мясом.

Этот запах принёс с собой стонущую боль в ногах и пояснице.

Он разлепил веки, пропуская сквозь узенькие щёлочки серый свет, а когда открыл глаза, то увидел перед собой серые жалкие травинки, присыпанные комочками свежевырытой земли. Стебельки почти касались стёкол очков и от такой близости казались огромными.

«Где я? Где все наши? Почему так тихо?»

Захотелось повернуться на спину. Резко приподнялся на локтях, но боль ответила ему коротким ударом. Когда внутри утихло, он осторожно перевернулся – сначала на бок, затем на спину. Собственное тело показалось непосильно тяжёлым.

В новом положении лежать стало легче, поясница ныла, а в ногах боль утихла. Над головой полз чёрный шлейф дыма, и так низко, что можно было достать рукой. Кое-где это бесконечное полотнище рвалось, перемешиваясь с серым воздухом, и становилось грязным.

«Где дядя Коля? Вебер? А где Чуев?»

Он снова приподнялся на локтях и стал смотреть по сторонам. Окоп оказался в метрах двадцати. Оттуда, как из только что вспаханной громадной борозды, торчали кругляки берёз и выглядывали ноги, обутые в ботинки.

– Товарищ Чу… – он осёкся на полуслове, увидев рядом с собой, в метре, Чуева. На зеёном ватнике виднелись вырванные клочья ваты, побуревшей уже. Из-под шапки к земле протянулась темная полоса, похожая на прилипшую грязь. – Чуев… – Хотел ещё что-то сказать, но руки разогнулись в локтях, и он снова упал на землю.