Взглянув на этого великана, хотелось сразу чуть отодвинуться, просто так, на всякий случай. Чуев спал, сопя громко, с посвистыванием. Его поза, расстегнутый ворот гимнастерки выдавали в нём человека, не привыкшего к тому, что называлось войной. От него исходил тёплый мягкий дух, как от остывающей домашней печки.

Почувствовав, что его внимательно рассматривают, Чуев открыл глаза, удивлённо посмотрел на толстые стекла очков и спросил, не меняя позы:

– Это у тебя часы? Сколько набежало?

– Скоро восемь.

– Проспали. Так мы, музыкант, если спать будем, то войну никогда не выиграем. Небось немец уже к самому брустверу подполз, не шуми тайга.

Чуев не спеша поднялся во весь рост и прошелся по траншее, заглядывая в лица людей. Торчал из земли, точно его вкопали по плечи.

Внимание старшего сержанта отвлёк стремглав бежавший по полю серый заяц.

– Немца ещё не видал, а уже драпает. Под трибунал косого… – пробасил Чуев и, повернувшись к бойцам, скомандовал: – Подъем! Боец Рыбаков, пошлите человека к командиру сапёрной роты капитану Ахметшину – о жратве побеспокоиться. Выполнять! – Старший сежант улыбался. – А мы, ребята… Хотел сказать – девчата. Вчерась их тут было, как цветочков на лугу… А мы – хватайся за кирочки и лопаточки. Начнём закапываться. И быстро. За сегодня углубим эту траншею и начнём новую. Там, где колышки забиты… Может, кто из строителей имеются?.. Нету. Ну, а инженеры какие? Вот вы, папаша, кто будете?

– Историк-филолог, – ответил Вебер.

– Чегой-то я таких по нашему делу и не припомню. А ты?

– Парикмахер. – Дядя Коля ударил палец о палец, изображая ножницы.

– Тогда – за дело.

Всё пошло привычно. Он рубил киркой глину. Дядя Коля добирал за ним большие мерзлые куски и выбрасывал на бруствер.

Принесли еду.

Накладывая в котелок пшённую кашу, Чуев заметил:

– Кажись, началось.

– Что началось? – переспросил он, присаживаясь рядом со старшим сержантом на свежую глину бруствера.

– Чу, гудит.

Он давно услышал гнетущий гул, который едва заметно нарастал, заставляя подрагивать землю.

По морозному полю вокруг них суетливо забегали машины; танки, по два, по три, откуда-то появившись, перевалили через их траншею и исчезли, словно растворились в надрывном гуле. В разные стороны сновали люди группами и по одному. Ему показалось, что все вокруг заразились одной болезнью, заставлявшей людей беспрерывно делать какую-то работу, не имевшую смысла, потому что не понимал этого беспрерывного движения, казавшегося ему суетой отчаяния.

Над ними закружил самолет. Его надрывное гудение выворачивало нутро.

– Какой бестолковый ероплан, – сказал Чуев. – Два самолёта, одной доской перехвачены. Ну, чистое ярмо. А если шкворни повыпадают? Эй! – крикнул самолёту и улыбнулся своей утиной улыбкой.

Самолёт-ярмо сделал пять больших кругов и скрылся. Его сменил другой, поменьше, с двумя моторами. Этот вынырнул из облаков и на небольшой высоте стал кружиться над полем, будто выискивал что-то. Затем повернул в сторону окопов и с диким ревом пролетел над головами. Можно было даже различить гофры на обшивке.

Вокруг зашумели, стали ругаться, поминая летчика.

Окрики, гул далёкой канонады, рев самолетных моторов вдруг перемешались, слились в один. Ему вдруг показалось, что со всех сторон на него надвигаются стены. Ближе, ближе. Чёрные, в кровавых пятнах. Он испугался и медленно соскользнул в траншею.

– Чегой-то они затевают, не шуми тайга, – сказал Чуев, провожая взглядом двухмоторный самолет.– Эй, музыкант, заснул? Бери кирку.

Он оторвался от глиняной стенки, схватился за деревянную ручку кирки и с силой вогнал в землю острие.