Никто на вопрос сыщика не ответил, хруст тоже прекратился, а Иван Дмитриевич поспешил к коляске. И через двадцать минут был уже дома. Геля, живот которой за прошедшую неделю ещё увеличился и округлился, бросилась ему на шею:

– Как ты доехал, любимый?

– Прекрасно! Мне очень повезло. Приехал поздно, сидячих мест уже не было. И тут вдруг сосед наш Аркадий Яковлевич пригласил к себе в купе первого класса.

– То-то от тебя коньяком разит…

– Ух ты! Неужели коньячный перегар от водочного отличаешь? Тебе бы в сыщики.

– Как сына рожу, так сразу к тебе на службу и поступлю.

– А ежели дочь?

– Ты же сына велел. А я жена послушная. Ужинать будешь? Груня утку запекла.

– Конечно, буду. И водку пусть подаст. Коньяк – хоть и вкусно, но дух в нём не наш, не русский!

22 июля 1873 года

По воскресеньям Иван Дмитриевич всегда отсыпался, потому проснулся около полудня и потом ещё минут пятнадцать просто лежал на перине, наслаждаясь расслабленностью мышц. Наконец, поднявшись, облачился в тяжелый шлафрок и, миновав застекленную веранду, вышел в благоухающий запахами сад, где на столе его ожидали самовар, сдоба и вазочки со свежесваренным вареньем.

– Ванюша, милый, с добрым утром, – привстала Геля, чтобы налить мужу чай. – А я уж будить тебя хотела. Ведь ежели столько спать, голова болеть будет. Груня, Груня, жарь барину яичницу. А ты, Ванюша, пока домашней колбаской закуси. С пылу, с жару, вчера ещё хрюкала.

Иван Дмитриевич устроился на стуле, пристроил к халату салфетку и, взяв нож, щедро намазал сдобу чухонским маслом. Тут же, откуда ни возьмись, явился кот по кличке Котолизатор и стал тереться об ногу.

– А ты тут растолстел, мерзавец, – потрепал любимца по загривку Крутилин.

– Ещё бы! – согласилась с мужем Ангелина. – Столько ловит мышей, что сам уже съесть не может. Потому каждый день приносит парочку на кухню в подарок Груне. Да, кстати, ты вчера сказал, что ехал вместе с Аркадием Яковлевичем.

– Да.

– А это точно был он? Сахонину за пятьдесят, он выше тебя, лысоват, глаза карие, бородка-эспаньолка…

– …золотой брегет на цепочке, серебряный портсигар с гравировкой, голубые солитеры на запонках. Конечно, он. Ты же сама нас знакомила. А почему спрашиваешь?

– Парашка, его кухарка….

– По основным кушаньям или по десертам? – со смешком уточнил Иван Дмитриевич.

– По основным, – не подхватила шутку Геля. – Парашка с нашей Груней приятельствует. Забегала сегодня с утра. Сообщила Груне, что барин вчера с города так и не вернулся….

– Как это?

– Груня виду не подала, хотя наш с тобой разговор вчера слыхала. Ну, чтобы не пугать Веру Васильевну, супругу Аркадия Яковлевича. Та уверена, что муж поменял планы и заночевал в городской квартире и вернется сегодня, утренней машиной или вечерней.

– Нет, погоди, мы вместе вышли из вагона. Я поехал на извозчике, а Аркадий в буфет направился….

– Может, ещё выпив, решил в Питер вернуться? В час ночи туда следует машина.

– Вряд ли… Хотя… Надо бы проверить. Пойду, переоденусь.

– Поешь сперва.

– Успеется. Отправь Груню за извозчиком.

– Она яичницу тебе жарит.

– Да бог с ней, с яичницей.

Геля, кряхтя из-за живота, в котором сучил ножками уже юркий младенец, отправилась на кухню, где наказала Груне сперва подать яичницу и только потом бежать за извозчиком. И искать его ровно четверть часа, чтоб Иван Дмитриевич успел позавтракать.

Торопливо поев, Крутилин уселся в экипаж, которым правил богатырского вида детина. Доехали быстро, с ветерком.

– Обожди, – приказал детине Иван Дмитриевич.

Он поднялся на дебаркадер, в центре которого стояло деревянное, выкрашенное желтой краской здание вокзала третьего класса, где размещались кассы и буфет. Открыв дубовую дверь, Крутилин вошел в пустое обшарпанное помещение, в котором скучали кассир, телеграфист, два жандарма и одетый в белые штаны с рубахой буфетчик.