Прибыв на станцию Тафашин, генерал Фок принял на себя руководство боем. Полевые батареи стреляли слабо. Только с Известковой горы наши батареи по-прежнему усиленно обстреливали левофланговые японские пушки, брошенные прислугой. «Бобр» и миноносец ушли в Дальний. Со стороны бухты Кер показались свежие колонны неприятеля.

Прибыл ординарец от полковника Третьякова:

– На Киньчжоуской позиции все батареи подбиты, прислуга перебита. Полковник Третьяков боится за правый фланг и ждет подкрепления…

– Знаю! – воскликнул генерал, хмуря брови. – Как ведут себя японцы? Что там за передовыми окопами?

– Сотни пушек, ваше превосходительство. На высоте №75 находится высшее японское командование, открыто наблюдает и шлет во все стороны своих ординарцев.

– Чепуха! Не может быть.

– Так точно, ваше превосходительство.

– Ну, мы им, сукиным детям, покажем, – Генерал погрозил рукой. Его душила злоба. – Ах, прохвосты! Ах, негодяи!

Одна мысль страшно угнетала Фока: он, русский генерал, командующий дивизией, георгиевский кавалер, своим отсутствием в начале боя фактически передоверил командование малоизвестному генералу Надеину, перепутавшему направление для частей резерва. Два батальона тринадцатого полка были им отправлены не на позицию, а к деревне Тунселафан.

«Все, все перепутал. Все забыл в самые горячие минуты боя. Шепелявая баба!»

Фок в сердцах сплюнул. Он не мог успокоиться. Ему представилась высота №75, которая так близка от главного огня, а на ней японские генералы. Они – там, несмотря на грозящую опасность, а он – Фок – был за двадцать верст… Об этом будут кричать в продолжение долгих веков.

«Чепуха! Кто же знал, что наступление начнется именно в ночь, – утешал себя Фок. – Но они-то, понятно, знали… Впрочем, допустим, что я был на какой-нибудь из батарей и меня бы там убило. Опять смеялись бы. „К чему полез, старый дурак, позавидовал лаврам Скобелева?!“ Надо осмотреться. Поеду к стрелкам и полковнику Третьякову. Японцы вряд ли начнут теперь открытую атаку до наступления ночи».

Осмотр местности, прилегающей к железнодорожному полотну, подтвердил тяжелое положение наших войск, лишенных поддержки артиллерией.

Канонада замолкла, и Фок направился к Киньчжоу. За несколько десятков сажен от станции Тафашин он повстречался с тремя артиллерийскими офицерами.

– Куда идете, что нового? – спросил Фок.

– В Порт-Артур, ваше превосходительство. Сейчас на Киньчжоу нам нечего делать, орудия подбиты.

– Полковник очень любезен. Но в такую критическую минуту каждому офицеру надлежит быть поближе к огневому кольцу, где страдают солдаты и где гибнут храбрые офицеры… До вечера далеко, и в вас может быть острая нужда. Вернитесь.

Офицеры отошли в сторону.

– Что мы там будем делать? – спросил один из них.

– Толкуй с ним. А куда он сам направился? – обратились офицеры к адъютанту.

– На Киньчжоу.

Прибывшие уныло повесили головы.

Внимание генерала привлек рядчик Янов.

– Опять от полковника Третьякова? Кто вы такой?

– Янов, инженерный десятник, ваше превосходительство.

– Черт знает что такое! – закричал Фок. – Связывают военные дела с гражданскими чиновниками… Если вы увидите коменданта позиции, то передайте ему, что он не комендант, а баба! Сидит в окопах и требует подкрепления. Ни одного человека я ему не дам.

Фок махнул рукой, круто повернулся и пошел на Тафашин.

– Гниды, – ворчал про себя генерал. – Как скоро поддаются панике и демобилизуются! И это полковники! Чего же ожидать от младшего состава? Не думает ли господин Третьяков, что последует распоряжение об очищении позиций? Этому не бывать!

Фок подозвал ординарца и подал ему пакет с письмом следующего содержания: «13-го мая, 11 часов 50 минут утра. Предлагаю стоять на позиции до моего приказания об отступлении; об отступлении не думать, обороняться до последнего человека».