безрадостные,

кем-то разбросанные выдержки из того, как скверно все бывает.

Мой отчим поведал о том, как жил на улице, еще пацаном,

и как, бывало, спал ночами под рашпером в забегаловке, покуда

и их с напарником не уволили. Мне раньше чем-то нравилась эта история,

что-то во мне верило в преодоление. Но вот сейчас мне нужна лишь

история о доброте человеческой, – так мне было, когда я не могла перестать

рыдать, потому что была пятнадцатилеткой с разбитым сердцем, он вошел и скормил

мне маленькую пиццу, резал ее на крохотные кусочки, пока слезы не высохли.

Может, я просто голодная, сказала я. И он кивнул, протянув мне последний кусочек.

Фиалка-трехцветка сует настырное личико

в черемуховую тень, – чистый оттенок сливы и золота,

с разнообразными именами: выскочка-джонни,

сердцерада или мое любимое – любовь-от-безделья[3].

Склоняюсь поближе к новенькой. Вечно усматриваю

у цветков лица, барвинок лиловый зову

хоровым ансамблем, и есть, несомненно, очи у анютиных глазок

и рты у львиного зева.

Так мы печемся о том, что нас окружает, делаем это

собой, нашими старейшинами и возлюбленными, нашими нерожденными.

Но, вероятно, это любовь ленивого толка. Отчего

не могу я просто любить цветок за то, что он цветок?

Сколько цветков сорвала я забавы ради,

будто миру нетрудно цветы создавать.

В хижине в Уютной Лощине близ речки Рукав Максуэйна, только-только весна, высыпает зверье, мы с возлюбленным лежим в постели в мягкой тиши. Говорим с ним о том, скольких людей носим с собой, куда б ни шли, как даже в самом простом житье незаслуженные эти мгновенья – дань умершим. По мере того, как ночь все глубже, мы ожидаем услышать сову. Весь вечер с крыльца мы наблюдали, как красноглазая тауи ожесточенно строит себе гнездо в неукротимой форсиции с ее выплеском желтого по всему горизонту. Я сказала возлюбленному, что названье «форсиция» я запомнила, когда умирала моя мачеха Синтия, в ту последнюю неделю, она произнесла внятно, однако загадочно: Побольше желтого. И я подумала, да, побольше желтого, и кивнула, потому что была согласна. Конечно, побольше желтого. И вот теперь, как ни увижу эту желтую неразбериху, я про себя говорю: Фор Синтия[4], для Синтии, форсиция, форсиция, побольше желтого. Сейчас ночь, сова так и не прилетает. Лишь все больше ночи и того, что в ночи повторяется.

Заявляется мазком рыжины,

опрометью через лужайку, на белку

прицелился, прыгает чуть ли

не будто охота дается легко,

питание – дело десятое или

попросту немного скучное. Ни слова

не говорит. Лишь беззвучно

обходится четырьмя черными лапами

в своем деле, какое вовсе не кажется

делом, а лишь игрой. Лис

обитает по краю, кроит себе

бытие из объедков и обленившихся

грызунов, не поспевших на столб

телефонный. Берет только нужное,

ведет жизнь, какую кто-то сочтет

мелкой, друзей у него немного, трава

ему нравится, пока зелена и мягка,

не заботит его, долго ли смотришь,

не заботит, что тебе надо,

когда смотришь, не заботит,

чем ты займешься, когда он уйдет.

За что б поболеть за что б поболеть, потираю

ладони и озираю окрестности

кто победит на пустыре этом про́клятом,

монетку оставь себе и преподай урок

своей же прискорбной ладонью. Ей не

нравится слово «мед», а значит, не понравится

и вся песня, где мед есть в

припеве. Сегодня холодно, значит, солнце – ложь.

Тут всё ложь, отзывается мой ближайший наперсник.

Какая-то драная белка ест и ест крылатки

и пускает их бесполезность на ветер.

Не знаю, с чего она драная, может,

лис, а может, заборный столб, что-то ее настигло.

И все равно каждый год ее видим, заходит припасть